– Как по-вашему, что из этого выберет благоразумный человек?

– По-моему, благоразумный человек предпочтет эти неброскиебумажки с портретиками, – глядя ему в глаза, ровным голосом ответилсобеседник.

– Логично, – сказал Родион. – В связи с этимвозникает простой и закономерный вопрос: вы себя относите к благоразумнымлюдям?

– Безусловно.

– В таком случае…

– Я вас прекрасно понял, – нейтральным тоном сказалмолодой человек. – Мадемуазель Миладова в известной вам фирме уже неработает. Скажу больше, я уже совершенно запамятовал, кто это вообще такая, неприпомню, чтобы мне доводилось знать кого-то с такой фамилией… Вас устраивает?

– Вполне, – сказал Родион.

– Не позволено ли мне будет осведомиться, как звучит вашепочетное погоняло?

Если он рассчитывал посадить Родиона в лужу, зря старался –уже учены-с…

– Робин Гуд, – небрежно сказал Родион.

– Простите великодушно, не доводилось слышать…

– Есть проблемы?

– Ну что вы, – сказал молодой человек. – Никакогоподтекста моя реплика не содержит.

Родион сгреб деньги и небрежно кинул ему на колени. Тот,глянув чуть укоризненно, словно никак не мог одобрить столь плебейскоеобращение с твердой валютой, аккуратно сложил купюры, бумажку к бумажке,подровнял кончиками пальцев, перегнул пополам и спрятал в бумажник. Склонивголову с безукоризненным пробором, произнес:

– Желаю счастья.

Родион, словно Вий, вперился в него тяжелым взглядом,который парень, надо отдать ему должное, стоически выдержал. Если реплика ибыла насмешкой, то голосом или выражением лица она никак не подчеркивалась.

– Я могу идти?

– Разумеется, – сказал Родион, поборов приступярости. – Буду рассчитывать на вашу тактичность и деловую сметку…

– Можете не сомневаться.

Глядя вслед отъехавшей «девятке», он форменным образомкипел. С одной стороны, все прошло, как по маслу, он быстренько и без всякиххлопот выкупил Соню на волю. С другой… Он всего лишь добился своей цели, и неболее того. Победы не вышло, а ему нужна была именно победа, триумф, торжество…

Хорошо еще, оставалось дельце, которое должно былообернуться победой и только победой…

…Скрупулезная разведка на местности, как с некоторымудивлением отметил Родион, уже начала входить у него в привычку. Еще днем он,порыскав вокруг, установил, что из трехэтажного здания, где помещалась«Завтрашняя газета», выйти можно было через одну-единственную дверь. Другихпопросту не существовало. Вдобавок с трех сторон к зданию (где, кроме редакции,размещалось еще с полдюжины контор) примыкала огороженная высоченным бетоннымзабором обширная территория автобазы. Вряд ли человек в здравом рассудке, незамешанный в криминале или шпионских играх, стал бы покидать резиденцию честныхгазетчиков столь замысловатым образом…

Улочка была узкая и тишайшая. С одной стороны тянулисьбетонные заборы, с другой – ряды хлипких яблонек, пока что лишенных листьев.Прохожих не было, уличные фонари стояли с гигантскими интервалами, и Родион несомневался, что в сумерках рассмотреть номер его машины невозможно. Онустроился метрах в сорока от входа, скудно освещенного тусклой лампочкой вжелезной оплетке, и до сих пор не привлек ничьего внимания.

Загвоздка была в одном: паршивец по фамилии Киреев могпокинуть редакцию не один. Был и запасной вариант на случай именно такогорасклада, но это означало долгую слежку и последующую работу на неизвестной, неосмотреннойтерритории. Бард криминальной хроники мог отправиться к девке или в кабак, дамало ли что… В общем, Родион не на шутку терзался неизвестностью.

Судьба его вознаградила. Громко хлопнула дверь, и подтусклой лампочкой мелькнула красная ветровка, ненавистная физиономия, изученнаяпо фотографиям, правда, получше собственной.

Родион выждал немного, забрал с соседнего сиденья газовыйревольвер, заряженный дробовыми патрончиками, бесшумно открыл дверцу и нацыпочках побежал в спустившемся мраке. Впереди маячила красная ветровка –красная… красная тряпка… как на быка… Левой рукой он натянул на лицокапюшон-маску.

Пора. Остановился, прихватив левой рукой запястье правой,тщательно прицелился пониже спины и, охваченный злобной радостью, плавнопотянул спуск.

Два выстрела хлопнули на тихой улочке совсем негромко.Шагавший впереди человек дернулся, его словно бы бросило вперед. Родион, не всилах остановиться, выстрелил еще два раза, чтобы избавиться от мерзкогоощущения, будто промахнулся. И оно схлынуло, это ощущение. Осмелившийся стольдолго и столь хамски оскорблять его сопляк скорчился, будто собираясь завязатьшнурки на ботинках, вскрикнул, охнул протяжно, попытался левой рукой нащупатьместо, куда неожиданно вонзилась колючая боль. И осел на грязноватый асфальт.Стоны напоминали щенячий скулеж.

Вот это было настоящее торжество, упоительное, яростное…Увы, нельзя было им наслаждаться долее. Родион рявкнул:

– Говорили тебе, козел, следи за речью!

И опрометью кинулся бежать к машине – из-за поворота мелькнулсвет фар, автомобиль был еще далеко и ехал неспешно, но следовало побыстрееуносить ноги…

Голова не то чтобы болела – просто над левым виском, поближеко лбу, что-то мягко пульсировало, вызывая лишенное боли, но слегкабеспокоившее из-за своей необычности ощущение, будто черепная кость сравномерными интервалами выгибается наружу и тут же опадает, как воздушныйшарик, подсоединенный к велосипедному насосу. Несколько раз Родион дажеприкладывал ладонь ко лбу – но кость, разумеется, оставалась неподвижной.Понемногу ощущение то ли пропало, то ли стало привычным и оттого нечувствовалось более, как не чувствует человек бег крови по венам.

Видимо, тот удар головой все же не прошел бесследно, иорганизм реагировал постепенно затухающими безмолвными рапортами. В эту ночьему приснилось не убийство, как следовало бы ожидать согласно классикам,холодный окровавленный труп не торчал у изголовья, стеная и проклиная душегуба.Сон был длинный и яркий, как улица под солнцем: Родион лежал на белой постели,не в силах пошевелиться, то ли привязанный, то ли в параличе, и все вокруг былобелое, куда-то влево уходили от предплечья шланги и провода. Никто так и невошел, никто ему не объяснил, где он находится и почему. Сон состоял из того,что Родион лежал, не в силах пошевелиться, лежал, не зная, сколько временипрошло и есть ли здесь вообще время, лежал, не способный ни о чем думать. Иникак не мог проснуться, хотя напрягался, как мог, пытаясь прорвать невесомую завесуи вернуться в реальность, лежал, лежал, лежал…

Утром он почувствовал себя слегка разбитым – не из-застранного ощущения под черепом, а из-за полного отсутствия в дурацком белом сневсякого действия, всяких разговоров и мыслей. Если подумать, это было похужекошмара с чудищами и ужасами…