Те сказали, что Британия вольна заключать любые соглашения, какие только пожелает, лишь бы они не затрагивали Польшу и Румынию. Британцы попытались воспользоваться дипломатической смекалкой французов. Увы, Бонне их подвел. «В пылу беседы» он сообщил советскому послу, что Франция предпочла бы заключить пакт о взаимопомощи. И тем не менее британцы стояли на своем с упорством, достойным лучшего применения. 8 мая они вышли с предложением, чтобы советское правительство, принимая во внимание британские гарантии Польше и Румынии, «обязалось бы, в случае вовлечения Великобритании и Франции в военные действия во исполнение принятых ими обязательств, оказать немедленно содействие, если оно будет желательным, причем род и условия, в которых представлялось бы это содействие, служили бы предметом соглашения». Перед нами снова концепция крана, открываемого и закрываемого, «если оно будет желательным» Британии, но неподконтрольного России. Церемония вручения памятной записки с этим предложением стала дебютом Молотова на посту наркома иностранных дел и вряд ли способствовала укреплению взаимного доверия. Хотя Молотов и утверждал, что советская политика не поменялась, изменилась сама атмосфера. Никаких больше добродушных комментариев Литвинова, никаких ухмылок и легкомысленных шуток при упоминании Бека и других поляков. Вместо этого – «бесконечные вопросы»; британскому послу «приходилось туго». 14 мая Молотов официально отклонил британское предложение и потребовал «взаимности»: заключения пакта о взаимопомощи, гарантирования безопасности всех восточноевропейских государств, хотят они того или нет, и подписания «конкретного соглашения между Англией, Францией и СССР о формах и размерах помощи, оказываемой друг другу».

На этот раз британские министры едва не сдались в отчаянии – а может, из принципа. Непонятно, почему они решили попробовать еще раз. Конечно, их продолжали критиковать в палате общин. 19 мая Ллойд Джордж говорил: «Уже несколько месяцев мы заглядываем в зубы этому могучему дареному коню… Почему бы нам, не теряя времени, не принять решение, что по отношению к России мы должны прийти к тем же условиям, к каким мы пришли с Францией?»{45} Подобные доводы при всей их логичности не действовали на Чемберлена и рядовых депутатов-консерваторов. Скорее наоборот. Неприязнь к Германии, вызванная оккупацией Праги, поутихла, а привычная враждебность к Советской России, наоборот, нарастала, особенно когда снисходительная просьба британцев о помощи отчего-то не произвела впечатления на советских руководителей. Советское «упрямство» затмило гитлеровскую агрессивность. С другой стороны, проблемы никуда не делись. Вероятно, решающим фактором, подтолкнувшим Британию к действиям, стали недовольство и жалобы французов. На французов взвалили ответственность перед Польшей, но британская щепетильность не давала им заручиться советской поддержкой. В довершение всех бед поляки настойчиво пытались расширить и модернизировать обязательства союзников. Они требовали, чтобы Франция взяла на себя конкретные гарантии в отношении Данцига, от которых Британия пока уклонялась; кроме того, они вполне оправданно просили наконец подкрепить давно заключенный союз военным соглашением. По первому пункту Даладье и Бонне устояли: даже в большей степени, чем британцы, они считали возвращение Данцига под суверенитет Германии вполне оправданным требованием. По второму пункту они как бы уступили. Даладье поручил Гамелену провести переговоры по военному соглашению, закончившиеся его подписанием 19 мая. Соглашение это оказалось обманкой, поскольку должно было вступить в силу только после достижения политического соглашения, а работа над ним затягивалась. Гипотетические посулы французов и сами по себе были с изъяном. Гамелен пообещал, что в случае, если Германия нападет на Польшу, «основная часть» французских сил перейдет в наступление. Поляки понимали слова про «основную часть» как касающиеся всей французской армии целиком, то есть как обещание французского генерального наступления; Гамелен же – во всяком случае, по его собственным словам – имел в виду только те силы, что будут в тот момент находиться на линии Мажино, то есть обещал всего лишь приграничную операцию.

Странно, что поляки удовольствовались столь малым. Но, переполненные иллюзиями на свой счет, они легко заблуждались и в отношении других; а может, они не предполагали, что дело дойдет до полномасштабного конфликта. Они до последнего не сомневались, что победят в войне нервов. Бонне был в восторге от этой уловки; Даладье, как обычно, стыдился и раздражался по поводу своих поступков. Как раз в этот момент в Париж прибыл Галифакс, направлявшийся в Женеву. Он застал Даладье сердитым на поляков и готовым на резкие движения. Даладье хотел заключить с Советской Россией полномасштабный пакт о взаимопомощи. Когда Галифакс возразил, что тогда Великобритания и Франция вынуждены будут вступить в войну, даже если Германия нападет на Россию при попустительстве или с согласия Польши или Румынии, Даладье ответил: «В таком случае Франция все равно будет втянута в нее Франко-советским пактом, а если это так, то мы [Великобритания] не сможем остаться в стороне»{46}. С британской точки зрения, это была нерадостная перспектива. Меньше всего англичанам хотелось стать третьими в возрожденном франко-русском союзе. Оставался единственный выход: дать принципиальное согласие на заключение пакта о взаимопомощи, а в дальнейшем добиться внесения в него ограничительных оговорок. 24 мая британский кабинет министров одобрил предложенный курс.

Характер переговоров с Москвой изменился. Если раньше британцы вели их самостоятельно, пока французы нетерпеливо ожидали в стороне, то теперь каждый шаг ценой бесконечных проволочек предварительно согласовывался с французами; тем не менее французы поддерживали любые советские возражения. Британцев уламывали на одну уступку за другой. Они принимали почти все советские формулировки, каждый раз с явной неохотой, однако в главном не поддавались. Они отвергали любые определения «косвенной агрессии», которые позволяли Советской России, а не государству, которому эта агрессия угрожала, решать, имела ли она место: помощь прибалтийским странам не должна была навязываться против их воли. Внешне это выглядело как защита независимости малых государств. На самом деле разница лежала глубже: англичане готовы были сотрудничать с Советской Россией, только если нападению подвергнется Польша, которая при этом согласится принять советскую помощь; в любом другом случае русским пришлось бы воевать в одиночку. Трудные, мелочные переговоры тянулись два месяца, с 27 мая по 23 июля. Выбраться из тупика так и не удалось. Тогда Молотов обошел проблему с фланга, предложив приступить к военным переговорам и надеяться, что вопрос о «косвенной агрессии» разрешится сам собой. Французы, которые всегда были готовы принять политические условия СССР в обмен на гарантированное военное сотрудничество, ухватились за это предложение. Британцы в очередной раз неохотно уступили – но по-прежнему не уступали в главном. Более того, с началом военных переговоров они почувствовали, что могут «позволить себе занять более жесткую позицию касательно того единственного пункта, которому всегда приписывали первостепенную важность»{47}. Оказалось, что в более жесткой позиции не будет необходимости. Политические переговоры были приостановлены и всерьез больше не возобновлялись. С таким трудом составленному проекту договора не суждено было добраться до стадии подписания. Британия и Франция неторопливо укомплектовали свои военные миссии, а затем так же неторопливо отправили их в Ленинград морем. Поездом через Германию ехать было, как считалось, невозможно, а ни одного самолета по странной случайности не нашлось. Британцы вели себя так, будто впереди у них вечность. К моменту, когда военные миссии добрались до Москвы, кризис перешел в завершающую фазу.

Был ли вообще какой-нибудь смысл или реалистическая основа в этих бесконечных переговорах? Велик соблазн сказать, что не было. Несомненно, само течение этих переговоров чрезвычайно обострило взаимные подозрения. К концу июля русские были твердо убеждены, что британцы и французы пытаются втянуть их в войну с Германией, в которой сами будут сохранять нейтралитет. Как ни странно, британцы, со своей стороны, не предвидели сделки между Москвой и Берлином. Они упрямо считали, что идеологический барьер слишком высок и его не преодолеть: даже если советские руководители больше не были пламенными коммунистами, антикоммунизм Гитлера, думали они, никогда не ослабнет. 28 июля Галифакс телеграфировал в Москву: «В течение ближайших критических недель опасности немедленного коллапса больше нет». Можно ли извинить его слепоту? Может, по примеру вечно подозрительных русских британцам стоило с той же подозрительностью следить за контактами России и Германии? И если уж на то пошло, насколько оправданными были подозрения русских? Никакой другой вопрос не сравнится с этим по противоречивости и не затуманен в такой степени знанием о том, что случится потом. Когда были опубликованы