– Анна Иоанновна, счастливая, прижимает к себе сумку с душицей и снятый с головы платок. Еще Аля щелкнула ее вместе с сыном, медведем, на три головы выше, зажавшим в руке начатый бутерброд, поедание которого пришлось с неудовольствием отсрочить. Потом Жуковский двумя укусами доел бутерброд и сфотографировал вместе Алю и мать.

Наконец сели. Солнце уже спустилось, и маленькие сосны отбрасывали тень. Жара понемногу спадала, пятый час как-никак. Анна Иоанновна, едва попробовав яблоко и отпив несколько глотков чаю (стакан ходил ходуном), прилегла на траву, подложила сумку с душицей под голову.

– Мам, все в порядке?

– Все хорошо, Андрюша. Все так хорошо, что даже не верится. Немножко отдохну и пойдем. Тут уже недалеко.

Заснула мгновенно. Лихорадочный румянец быстро сошел, кожа лица, тонкая, как пересушенная бумага, побледнела. Дыхание выровнялось.

Жуковский снял пиджак и укрыл ноги матери. Потом принялся за очередной бутерброд и еще за один. Копченая колбаса оплыла и завернулась по бокам от жары, жиринки запотели, как стекло. Съел. Губы замаслились. Вытер руки салфеткой, очистил яйцо. Разрезал ножом пополам. Увидев серую полосу между белком и желтком, Аля отвела взгляд. Глотнула тархуна. Отсюда, как говорила Анна Иоанновна, им осталось пройти по лесу сосем немного до выхода на проселочную дорогу, полукольцом огибающую близлежащие деревни, – граница, за которой старая Жуковская никогда не была. По этой дороге до Медвежьих пять километров, может, кто и подвезет.

Жуковский жевал яйцо очень тщательно, очень медленно. Желтые крошки застряли в рыжих усах. Наевшись, налил из термоса чай в пластмассовую походную кружку. Выпил. Налил еще. Достал из рюкзака толстую книгу, разложил на коленях, тесно обтянутых спортивными штанами, и важно принялся читать, изредка отпивая чай, тут же выступавший назад капельками пота на белом большом лбу. Какой бледный лоб, подумала Аля, как у мертвеца. И какие живые тени от сосен дрожат на нем, двигаются, перекрещиваются. Точно так же тринадцать лет назад двигались тени и по лицу матери в лесу. Ее лицо тогда тоже было бледное, а лезвия теней пытались вспороть его, и по крайне мере на левой щеке это им удалось: с пореза все время подтекала кровь, мать стирала ее рукой или листом подорожника. Вот тут-то приступ и напал на Алю без предупреждения, подловил, схватил за горло и намертво сжал. Дыхание пропало, пульс подскочил, сердце превратилось в дно разгоряченной кастрюли. Она нашла в себе силы с видимым спокойствием подняться и даже пробормотать: «Пойду прогуляюсь».

Жуковский (точнее, какая-то ненастоящая проекция Жуковского) рассеянно взглянул на нее, отпил чаю и снова уткнулся в книгу.

Свет, тень. Жар, озноб. Пушистые детские сосенки, зло посмеиваясь, продуцировали в воздух ужас, все больше и больше ужаса. Аля ускорила шаг. Все стало ненастоящее, пластиковое – поляна, островки душицы, спящая Анна Иоанновна, читающий книгу Жуковский. Даже шмель, налетевший на Алю и отскочивший с гудящим возмущением, был явно проекцией настоящего шмеля. Сейчас, сейчас что-то случится, и она, Аля, а вместе с ней и весь этот мир разорвется на куски, распадется. Кто-то выключил время, и вот-вот все прекратится. Споткнувшись, она упала, закрыла руками голову, прижалась лбом и подбородком к пахучей разогретой траве. Зря это сделала. Теперь она не видит, что происходит, и деревья с кромки леса сплотились и наступают. Приближаются. Она слышит их шаги. Они растопчут ее, раздавят с хрустом голову и кости. Она просто умрет тут, и все. На этой пластиковой поляне. Может, и ладно? Все равно какая-то чепуха выходит, а не жизнь.

Правая рука Али забралась в кармашек джинсов и вытащила завернутую в салфетку таблетку. Не открывая глаз, не поднимая от травы головы, Аля высвободила от обертки таблетку и засунула ее в рот.

Поляна. Анна Иоанновна мирно спит. Все выглядит так, будто сейчас старушка Але снится. Кажется, прошло много дней, а то и лет после того, как они перекусывали тут и на Алю напал приступ. Яркость красок усилена. Тени слишком длинные. Два Андрея сидит и читает книгу, в первый раз за весь день у него довольное выражение лица. Вот он глядит на Алю снизу. Отвечает ей. А что она спросила? Они идут по лесу. Жуковский что-то рассказывает – весело, радостно. Весь оживился. Она не понимает ни слова. Но другая Аля понимает и что-то произносит. Даже смеется. А вообще, ее будто нет, будто она исчезла или никогда и не была. Лес сам по себе. Грибы, цветы. Валежник. Ягода. «Если Алевтина съест ягоду, то превратится в ягоду, и ее склюет ворон. Алевтина понимает меня?» Аля тянет руку к маминому знакомому платью, нет… чего это она, это же Макар! Она хватает его за руку. Прижимается к нему. Какого черта его так долго не было? Какого черта он оставил ее одну? Она зла на него, обижена. Но она так хочет его. Так невозможно соскучилась по его ласкам. Мужское тело такое жесткое, крепкое, как панцирь. Они лежат на земле, она на нем, ее ладони, локти уперлись в его грудь, серую майку. Что-то немного не так. Тело не такое. Рыжие усы, удивленно-измученный взгляд. А, это же Два Андрея. Сжал ее руки. Весь дрожит. Ну и ладно! Она сейчас сделает это всем назло. Макару назло. Врал, что любит ее. Бросил, не искал. Она бы его непременно нашла, никогда бы не поверила глупым запискам. Аля наклоняется ниже, чтобы поцеловаться. Усы ее останавливают, зачем вот эти усы? Кажется, она говорит это вслух. Нет, целовать в усы, пожалуй, не будет. Она крепко, с удовольствием прижимается к мужскому телу, втискивается в него, крупные мужские руки, наконец, принимают решение, обхватывают ее за спиной и неумело стягивают с нее джинсы…

2006, конец августа, Медвежьи Горы

Лето в Медвежьих Горах пылилось, катилось красным солнцем-мячом с холмов, закатывалось в высокую траву, плавало, покачиваясь, на мелких волнах речки Поповки. Обдавало жаром и освежало ливнями, любовно растило яблоки на яблонях в городском парке, накладывало ровный загар на лопатки детей, перебирающих вечный песок в песочницах, наливало цветом гроздья рябины. Каталось на крышах городских автобусов, занимало свободные лавочки во дворе или усаживалось сзади велосипедиста, обнимало его и командовало, на какую улицу сворачивать. Обесцвечивало светофоры и лобовые стекла в машинах. Донашивало вместе с горожанами выцветшие уже наряды, сандалии, шлепанцы. Выманивало плавающих в настоянном чаду квартир затворников на балконы, заставляло философствовать над протекающей жизнью. Лето шло мимо Али, не задевая ее своими разгоряченными локтями и коленями.

В августе в город навезли