— Милый мой, — сказала госпожа, — давно пора. Я уж думала, помру, пока вы наконец сюда доберетесь.

Она сообщила ему, что Завиток с сестрой в Юймэне, где обе устроились в местный ансамбль песни и пляски. На прощание она сунула ему экземпляр «Дождя на горе Ба», который некогда принадлежал его дочери, и на полях до сих пор остались пометки рукой Чжу Ли.

Неделю спустя Вэнь Мечтатель, тоненький, как травинка, объявился в Юймэне. Он пришел к скромному жилищу, что описала ему госпожа Достоевская, где обитали Завиток с Большой Матушкой Нож. За шторой мерцала лампа. Он долго стоял на улице с чемоданом в руке, страшась дать себя заметить, страшась представить себе конец своего одиночества, страшась будущего и вместе с тем и прошлого. Ему вспомнилось, как он глядел на окно Завитка в Шанхае, дожидаясь, пока погаснет лампа, чтобы можно было доставить очередную главу Книги записей — целую жизнь тому назад. Две жизни. Теперь же во всех ее копиях значились места, где они побывали, места, из которых они вынуждены были бежать. Он пытался стричься, мыться и чинить одежду, но все равно ощущал непреодолимую пропасть между тем, кем он стал, и тем, кем мог бы стать.

Когда он легонько постучал по оконной раме, Завиток подошла к двери и открыла. Она уставилась на него как на привидение.

Вэнь Мечтатель процитировал знаменитые строки Ли Бо:

— «Судьбой тебе назначено вернуться, — отозвалась Завиток, — в вихрящейся пыли».

Большая Матушка, стоявшая в дверях за спиной у Завитка, вышла на улицу. Спокойно, точно он заходил каждый вечер, она его обняла. А затем закуталась в свитер и оставила их наедине. Она долго гуляла вдоль ближайшего отвала. Фонари нефтеперегонного завода освещали толпу рабочих ночной смены. Небо было темно-лилового цвета и полнилось дурными предчувствиями. Когда Большая Матушка вернулась, ее сестра и Вэнь стояли бок о бок в тени дома. Звезды постепенно меркли, и у нее было ощущение, точно ночное небо отделяется от земли и уплывает вверх. Большая Матушка так и не видела, чтобы Вэнь с Завитком пошевелились или склонились друг к другу, не говоря уж о том, чтобы друг друга коснуться. После десятилетней разлуки они стояли рядом словно бесплотные, будто и земной тверди верить было нельзя. Может, они говорили о том, что в доме вроде дома Папаши Лютни, в семье героя партии, их дочери может перепасть шанс на процветание. Может, они говорили вовсе не о Чжу Ли, но о чем-то совершенно другом, об иных личных тайнах и ненаписанных жизнях. То предназначалось ушам ветра, рассказала Большая Матушка после Воробушку, а не ей подобным.

Вэнь Мечтатель и Завиток ушли ночью — решили бежать в пограничные земли. За два дня можно было дойти до Монголии, а на другой стороне у Вэня были знакомцы, которые могли им помочь.

На следующее утро Большая Матушка села писать письмо Чжу Ли, чуть ли не уткнувшись зрячим глазом в бумагу. Когда это показалось бы безопасным, она нашла бы способ его отправить вместе с письмами Завитка и Вэня. «А на сердце весь день у меня словно камень лежал, — думала она, вспоминая стихотворение, которое читала на свадьбе сестры. — А сестра тебе старшая подлинно мать заменила, и теперь вы в слезах, и не в силах расстаться еще, но нет спору — своею дорогой должна твоя жизнь направляться…»

Чжу Ли она написала: «Я смотрела, как они уезжают на одной лошадке. Представляешь себе? Словно они снова молоды». Бумага покоробилась от ее слез. Она сложила письмо и спрятала слова. Тем же вечером она пошла к местному партсекретарю и сообщила, что сестра ее поскользнулась и свалилась в Вэйхэ. Она пыталась спасти Завитка, но течение было слишком сильным, и зловонные воды, загрязненные заводскими отходами, унесли ее прочь. Партсекретарь созвал поисковый отряд. Пять дней спустя, не найдя и следа тела и беспокоясь из-за повышения квот выработки и новой политической кампании, он объявил Завитка умершей, подписал на нее бумаги и закрыл личное дело.

В Шанхае Воробушка забрали хунвейбины, и целую неделю о нем ничего не было слышно. Во вторник и в среду уже другой отряд приходил за Чжу Ли, но потом ее оставили в покое до воскресенья. В воскресенье все было хуже некуда, а в понедельник хунвейбины пришли снова. Во вторник Воробушек вернулся домой, умирающий от голода и усталости, но невредимый. Его подержали взаперти в кладовке, а затем отпустили. Это было совершенно необъяснимо. На улице на каждом углу гремели репродукторы. По государственным новостям передали, что Лао Шэ, чьи пьесы любил Вэнь Мечтатель и кого в свое время чествовали «народным художником», утопился. В празднование его смерти из колонок плясали веселые марши. Невзирая на мольбы Воробушка, несмотря на то что он цеплялся за Чжу Ли изо всех сил, ее забрали. Ее рука выскользнула из его пальцев. По правде говоря, отчаянный страх в глазах Воробушка привел ее в такой ужас, что Чжу Ли закрыла глаза и сама высвободила руку.

Сперва ее однокурсники были изобретательны. Они обзавелись новыми лозунгами и методами, а также новыми орудиями вроде мусорных ведер, жезлов регулировщика и бритв. Во всем этом присутствовал некий комический оттенок — один приступ смеха валился на другой, взрывной смех, колючий смех, смех, как мина, вопросы, что вовсе не были вопросами, выпытывание исповедей, не имевших ничего общего с исповедью.

Они все пели и пели:

Петь они обожали. Невыносимо для нее было другое — то, как они на нее смотрели, с предельной неумолимостью, с презрением. Революционеры вскоре утратили интерес к своим орудиям и теперь избивали ее голыми руками. Кай говорил, что она всегда больше пеклась о музыке и собственных желаниях, чем о партии. Он сказал, что пытался наставить ее на путь истинный и даже переписал для нее от руки идеологически верные произведения, но она их отвергла. Ее родители враги народа, а Чжу Ли отказывалась их разоблачать. Она распущенная, безнравственная, она вырожденка. Все страсти должны быть подчинены революции, говорил он. Он говорил и говорил, и все никак не умолкал, но ни разу не назвал и не выдал Воробушка. Когда слова у него иссякли, он ушел и не вернулся. После этого Чжу Ли почувствовала, что все поняла. Музыка начинается с того, что ее пишут, — но сама Чжу Ли была лишь инструментом, лишь стаканом, содержащим воду. Если бы она ответила на обвинения или принялась защищаться, она утратила бы способность слышать мир, что наконец-то в нее просачивался. Громкая, странная музыка. Она все вертела головой, пытаясь понять, где же этот второй оркестр, а революционно настроенная молодежь пыталась заставить ее держать голову прямо и смотреть в пол. Она видела, как кричат их руки и улыбаются их рты. Мысленно она себя побранила. Животные, подумала она, не плачут. Они лишь никогда не отводят взгляд.