Воробушек проснулся в темноте и понял, что открылась входная дверь. Казалось, она довольно долго стояла открытой, прежде чем наконец, почти неслышно, захлопнулась. Воробушек словно продирался сквозь продолжавшийся сон, ему приходилось через него проталкиваться, выжигать его прочь. Во сне были люди, шагавшие по замерзшей реке и пронзавшие лед мачете. В конце концов лед подался. Воробушек открыл глаза, и нечто перед ним приняло очертания окна. Продолговатая фигура расползлась до книжной полки. Он потянулся за тонким одеялом, но то уже упало с кровати. Мгновение спустя он поднялся и, стараясь не скрипеть половицами, направился в комнату, которую Чжу Ли делила с тетей Завитком. Он коснулся пустой кровати.

Чжу Ли пошла повидать Старую Кошку.

Он понятия не имел, откуда он это знал; никаких других причин для Чжу Ли нарушить комендантский час он придумать не мог. Кровать словно все еще хранила тепло тела двоюродной сестры.

От липкой ночной жары его рубашка приклеилась к спине. Воробушек налил воды в таз Чжу Ли и умылся. Когда он краем глаза заметил свое отражение, то удивился собственной худобе. Я что, заболел, подумал он. Утратил он счет неделям — или месяцам? В стекле он показался еще юношей, почти студентом. Он поразмыслил о своем отражении, наполовину ожидая, что оно исчезнет. Вернувшись в комнату, переоделся; натянул на левый рукав одну из красных повязок Да Шаня. Повязка должна была сделать его невидимым. Он еще раз провел руками по лицу и погляделся в стекло. Через закрытое окно в дом вплывали звуки. Молодежь, кажется, хунвейбины, в переулке. Воробушку было слышно, как пинают и затаптывают остатки костра. Он чуял запах гари. Хунвейбины пели — негромко, точно их вдруг стали заботить жители переулка и они не хотели их разбудить. Замедленное биение музыки, мечтательные ореолы песен. Чистый, сильный юношеский тенор, скользящий по стенам переулка. Вот родина прекрасная моя, / Отчизна, та земля, где вырос я.

Уже после Воробушек сообразил, что это он снял петлю с шеи двоюродной сестры. Он каким-то образом сумел взять Чжу Ли на руки, слезть со стола и выйти из кабинета. За стенами консерватории еще стояло раннее утро. Он шел окольными путями, и если люди подходили к нему или пытались заговорить, их присутствия он не сознавал. Когда Воробушек прошел несколько кварталов, до него вдруг дошло, что звуки города все померкли. Шесть грузовиков-водовозов катили по узкому переулку, но он заметил их, только когда увидел. Тротуар дрожал, у колонки были какие-то женщины, стояла очередь за мукой, но он шел сквозь всех, словно сквозь образы или проекции. Он шел и шел, и понял, что к нему бежит Лин, и что Чжу Ли лежит у него на руках, словно спит. Ему приходилось всем разумом, всеми силами сосредотачиваться на том, чтобы ее не выронить. Ее голова врезалась ему в плечо. Появились хунвейбины, лезли к нему прямо в лицо, но он их не слышал. Их собралась целая толпа. А потом, он понятия не имел почему и как, но он перестал их видеть. Он вышел на Пекинское шоссе, к воротам, на узкий проулок и в лабиринт улочек, которые знал почти всю жизнь. Лин все еще шла рядом, но зачем? Папаша Лютня был дома. Он их как-то увидел — или его предупредили. Все так быстро случилось — вот подошел Папаша Лютня, вот он берет Чжу Ли на руки, вот Воробушек стоит один у себя дома. Он знал, что его отец зовет Чжу Ли — знал, потому что теперь слышал. Комната вдруг сделалась очень шумной. Лин всхлипывала. В переулке собрались люди, но войти во внутренний дворик никто не решался — так много духов и преступлений его осквернило. Папаша Лютня, из прежнего исполина сделавшийся худеньким стариком, выкрикивал, словно мог ее разбудить: «Что мы сделали не так? Мы же старики, мы все уже старики. Если б я сел и записал все свои ошибки, этого что, мало было бы? Отвечайте! Да какие такие смертные грехи мы совершили? Мы что, не отбили эту страну? Мы что, не жертвовали собой ради революции?» Он продолжал трясти Чжу Ли в объятиях, словно мог втащить ее обратно сюда. Воробушек опустился на стул. Теперь он вспомнил, что слезы на щеках сестры были еще влажны. Долго ли сохнут слезы? Насколько близок он был к тому, чтобы успеть? Он подумал про Вэня Мечтателя, и про свою тетю Завитка, и про мать. Закрыл глаза и попытался заглушить голос Папаши Лютни. Снова появилась Лин. Она укрыла его одеялом и загородила от мира. Он вспомнил, как укрывался одеялом с Каем в автобусе, разносившуюся тогда музыку, созвездия у них над головами. Он рассмеялся — и отмахнулся от собственных рыданий, которые издавал словно бы другой человек. Так он смеялся и рыдал до самого полудня, с которым пришла и настоящая августовская жара.

8

Давным-давно Ай Мин лежала рядом со мной в кровати, держа в руках семнадцатую главу Книги записей. Рассказ продолжался, хотя она давно уже прекратила читать вслух. В тишине между нами присутствовала Чжу Ли — старше меня, младше Ай Мин, такая же реальная, как и мы сами. Всякий раз, как мы откладывали тетрадку, у меня было ощущение, что она осталась. Это мы — я, слушавшая, и Ай Мин — исчезали.

* * *

Давным-давно, когда они жили в Пекине, Большая Матушка Нож повела Воробушка на площадь Тяньаньмэнь. Воробушек был тогда еще совсем ребенком, но все равно запомнил, что бетон казался нераздельным с серым небом, что сам он был невозможно мал — как семечко в миске. Запретный Город и Тяньаньмэнь, объяснила ему Большая Матушка, построили по оси «север — юг», отражающей строение человеческого тела. «Голова! — выкрикивала она, указывая на что-то, чего он не видел. — Легкие! Ноги!» Ворота Тяньаньмэнь, украшенные выдуманными животными, служили защитной тканью вокруг сердца. Животные, глядевшие на север, следили за поведением граждан, а глядевшие на юг судили, насколько справедливо власть предержащие обходятся с безвластными. Воробушек представил себя каменным созданием на воротах — крылья распростерты, клюв блестит под дождем.

День за днем Воробушек читал новости в пришпиленных к стенам почтового отделения газетах. На фотографиях в «Народном ежедневнике» было запечатлено ликование на площади Тяньаньмэнь, где сотни тысяч хунвейбинов салютовали своими Красными книжками крошечной фигурке Председателя Мао, махавшей им с ворот. Студенты прибывали поездами, на которые им больше не требовалось билетов. Они ломились на площадь, как вода, льющаяся в одну емкость. «Десять тысяч лет, десять тысяч лет! — выкрикивали они под взглядами несуществующих зверей. — Сто миллионов лет жизни Председателю Мао!»

Грянул сентябрь, липкий и влажный. В воздухе стояла вонь — тошнотворно-сладкий смрад тел, брошенных гнить в подвалах и на улицах. Вернувшись из Пекина, шанхайские студенты стали еще единодушней, чем прежде.

Папаша Лютня неделю просидел под замком в сарае, а с ним еще шестеро преподавателей с факультета народной музыки. Когда его выпустили, он едва держался на ногах. Пришло отправленное через Большую Матушку письмо от Завитка: Завиток и Вэнь Мечтатель, которых обозначили как два мешка лент, благополучно прибыли в Монголию. Они умоляли сообщить им новости. В ответе Папаши Лютни было только три фразы: «У всех все в порядке. Назад не торопитесь. Да здравствует Председатель Мао и Великая пролетарская культурная революция!»

Воробушек ждал вызова в любой момент, но хунвейбины за ним не приходили; все словно забыли о его существовании. Перед глазами у него по-прежнему стояли консерватория, пластинка, веревка. Днем он пытался спать, а ночью нес стражу у кровати, в которой в разное время бывало спали Большая Матушка, Завиток, Чжу Ли и его братья. В полумгле он высматривал контуры собственных рук и ног, но их скрывала темнота. Ночь за ночью он чувствовал, будто мало-помалу приближается к Чжу Ли, но поутру всякий раз видел, что только соскользнул еще дальше и расстояние между ними растет. Неоконченная симфония без конца играла у него в голове. Не хватало только четвертой и последней части — но что, если четвертой частью была сама тишина? Возможно, симфония все-таки дописана. Будучи слишком нем для рыданий, неспособен облечь в слова то, чего больше всего боялся, он скомкал страницы и собирался было их сжечь, но в конце концов спрятал их под потолочными балками.