В тот же день Воробушек принес ее домой. Он рыдал и не мог остановиться, и она осознала, что никогда еще не видела его сломленным, и это ее напугало. Но он в безопасности, подумала она. Хунвейбины ничего ему не сделали. Она подумала, что это Кай его защищает. Пианист всегда стоял прямо за Воробушком, пристально наблюдая, но, может, это ей просто так казалось. И все же некая связь между ними тремя оставалась неразрывной — будущее, которое должно было наступить, если бы страна избрала иной путь. Ей так много всего хотелось спросить у Кая. Хотелось сказать ему, что неважно, что случится, неважно, что они выберут, однажды им придется очнуться, всем придется встать и взглянуть себе в глаза и осознать, что не партия заставила их это сделать. Однажды они останутся один на один со своими поступками. Ей хотелось сказать ему: «Не дай им поранить тебе руки. Твои талантливые руки». Ей хотелось сказать Воробушку: «Что бы ни случилось, ты должен закончить свою симфонию. Пожалуйста, не дай ей исчезнуть». Было ли важнее любить или быть любимой? Если кто и ответил ей на это, она не разобрала слов. Я теперь так далеко, подумала Чжу Ли, что слова исчезают, не успев меня достигнуть.

Насколько это далеко, подумала она. Ей было ужасно одиноко. Куда еще дальше?

С тех пор как Да Шань и Летучий Медведь уехали в Чжэцзянь, в доме в переулке было тихо. Во вторник Чжу Ли, как обычно, проснулась очень рано. Под защитой чернильной темноты ночи она надела свое любимое синее платье, заколола неровно торчащие концы волос, собрала все, что должно было ей понадобиться, и выскользнула в парадную дверь. Боги тишины хранили ее, и ни Воробушек, ни дядя не проснулись; а если и проснулись, то решили не мешать ее уходу. Ночь выдалась такая, что можно было только мечтать — чистое тепло, укрывшее ее и словно облегчившее ей пробуждение. Она едва переставляла ноги, и все же ничего не болело. В консерваторию она шла переулками и дворами, и дорога заняла немало времени. То тут, то там горели костерки. Чжу Ли дошла до перекрестка, сплошь заваленного грудами книг. Выглядело это так, словно они просыпались из грузовика — книги лежали барханом. Кое-где на свежем воздухе спали группки студентов. Одна проснулась и проводила Чжу Ли взглядом, но, видимо, решила, что та ей приснилась; хунвейбинка глядела на нее, но ничего не сделала. Повсюду были плакаты, безмолвные вопли, что окружали Чжу Ли — но больше ее не пугали. Она не знала, как и почему, но стоило ей понять, стоило ей принять решение, как старые страхи иссякли. Во сне революционеры казались невинными — казались ничем. Чжу Ли шла и видела дома, замусоренные улицы, разбитые фонари, обрывки одежды, сломанную мебель. Она ощущала твердость тротуара, сине-черный воздух и даже невесомость собственного платья. Куда бы она ни сворачивала, улицы, извиваясь, вели ее к консерватории — именно так всегда текла ее жизнь. За воротами внутренний дворик был населен силуэтами — большими и малыми грудами мусора, между которыми Чжу Ли пробиралась, точно между пустыми рядами кресел. Дверь консерватории кто-то подпер ботинком, Чжу Ли понятия не имела зачем, но оставила ботинок на месте, приоткрыла дверь пошире и вошла внутрь. Ей показалось было, что внутри лежат брошенные программки, потерянные сумочки, забытые пальто — а затем, мгновение спустя, галлюцинация прошла, и она подошла к лестнице, по которой впервые поднялась еще ребенком — когда Воробушек за руку привел ее учиться к профессору Тану.

В консерватории пахло одновременно и сыростью, и гарью — запах, который, по мере того как Чжу Ли шла по зданию, все отчетливей шел из мастерской, где профессор Тан прежде делал скрипки из тоненьких дощечек зонтичного дерева. Чжу Ли остановилась и заглянула внутрь, думая, что, может, там найдется скрипка, которую она могла бы захватить с собой и играть — скрипка, которую она могла бы сделать своей. Но внутри ничего не было. Кусочки дерева выглядели так, словно ими швыряли в окна во время радостного празднества. Чжу Ли двинулась дальше. На четвертом этаже она свернула вниз по коридору и увидела те самые плакаты, что много недель назад показывал ей Кай. Чжу Ли принялась их срывать. «Ведьма». Дело это было небыстрое и громкое. Бумага издавала ужасный шум, но это уже не имело никакого значения. Плакатов было множество — стенгазеты словно размножались, пока она их сдирала. Чжу Ли вынула красный фломастер, который заранее сунула в карман, и остановилась перед последним плакатом, готовясь нанести удар, но коридор был так закостенело безжизнен, что никакие слова на ум не шли. Когда-то сквозь эти стены сочился Дебюсси. Теперь она снова его услышала и была за это благодарна, это словно все боги собирались тут, явившись ее встретить. Что стало с Хэ Лутином и всеми остальными? Родители Фу Цуна приняли яд и покончили с собой. По этому поводу устроили празднества. Остальные, должно быть, куда-то уехали. Может, старшее поколение все предвидело и тихонько растворилось, не дожидаясь, пока упадет молот? Она на это надеялась. Чжу Ли вновь занесла фломастер и написала единственное, что пришло ей на ум. Она не стала указывать ни имени писателя, «Шэнь Цунвэнь», ни названия романа — «Пограничный городок». Маркер двигался словно сам по себе. Вот что у меня в голове, подумала она, слова другого человека.

Она писала прямо по обличениям на плакате, так что «брат» получился поверх «вождя», «заподозрил» поверх «реакционера», а «утес» взгромоздился на «зеркало, изобличающее демонов». Чужие слова поверх чужих слов, теперь все они были связаны между собой воедино. Она обернулась и увидела мягкие очертания листов на полу. Стенгазеты, падая, смялись, и слова, прежде походившие на суставы, оказались совершенно невесомыми. Она бросила красный фломастер на пол — резкий стук прозвучал для нее утешением — и пошла дальше, вниз по коридору, пока не дошла до кабинета, что делил Воробушек со Старым У. Дверь была закрыта, но не заперта, и Чжу Ли с облегчением вошла внутрь. Кабинет никто не грабил. Пластинки и книги, как бы мало их ни было, портреты Председателя Мао, премьер-министра Чжоу Эньлая и вице-премьера Лю Шаоци — все по-прежнему стояло аккуратно, в полном порядке, словно из другого времени и места. Она уставилась на портреты и увидела в стекле собственную тень. Там она была окончательно, полностью видима — свитые вместе девочка, небо и судьба.

«Воробушек поймет», — сказала она себе, зная, что это неправда. Но, может, он все-таки бы и понял — в ней сидел дьявол, и выбора у Чжу Ли не было. Ей нужно было защитить дьявола. Она не могла позволить им его смирить.

Она разложила на полу некоторые из пластинок двоюродного брата и принялась их изучать. Первые слова мои — «Революцию твори». Пятая Малера, Гольдберг-вариации Баха, Пятая Прокофьева, «Император» Бетховена. Принес присягу, я не боюсь мыслей, слов и дела. Скрипку она слышать не хотела и поэтому поставила Баха. Время внутри Баха длилось дольше, там были повторы и каноны, круги и спирали, там звучало множество голосов — и честная скромность, словно он знал, что перерождение и потеря неразделимы. Музыка, казалось, уже доносилась не из проигрывателя, но из неких чертогов ее собственной памяти. Она подумала о Кае, а затем твердо решила больше о нем не думать. В своих мыслях она больше всего страшилась за Воробушка, потому что знала его как себя самое. Он дал бы таланту выгореть, он не решался признать, что его талант драгоценен. Ей хотелось сказать отцу и матери, что она вышла на высокое плато, откуда ей видно на все четыре стороны, и что она не боится. Она уходила не от страха, а от отсутствия определенности. Одиночество было ей невыносимо. Кратким окном, в котором она еще знала, кто она есть, прежде чем они вновь ее сломают, она желала воспользоваться с тем, чтобы самой выбрать себе будущее и уйти. Как бы она могла передать это все в записке? Она хотела сохранить ядро собственной сущности. Если бы у нее отняли музыку, переломали ей руки, кем бы она стала? Записку забрали бы хунвейбины, записка только повлекла бы еще больше унижений. Она искренне верила, что Вэнь Мечтатель жив, что Завиток и Большая Матушка Нож в безопасности, и пылко желала, чтобы они поняли ее выбор. Когда она перевернула пластинку и обе стороны доиграли, она вытащила из кармана пальто веревку, сняла туфли, забралась на стол Воробушка, стараясь не разбросать его бумаги. Она привязала веревку к длинной трубе, тянувшейся вдоль стены. Слезла и отодвинула стол, оставив стул на месте. Сделала петлю и тщательно ее закрепила. Было очень тихо, и Чжу Ли подумала, не следует ли что-нибудь сказать, не стоит ли заговорить и произвести какой-нибудь шум. Рыдать она не собиралась, но это оказалось не в ее власти — тело и то, как оно отзывалось, тело и его желания. Она подумала про тайную библиотеку. Открыла крышку и заглянула внутрь, увидела древний инструмент, на котором впервые научилась слушать. Подумала о Воробушке — как юн он был, когда открыл дверь, приведшую ее в эту жизнь. Возможно ли было уйти, бросить его и в то же самое время спасти? Первая ария Гольдберг-вариаций служила им и концом. Возможно ли, что все в этой жизни предначертано с самого начала? Этого она принять не могла. Эту запись я забираю с собой, подумала Чжу Ли. Это — мое, и только мне под силу его сохранить. Она отпустила руки.