– По какому поводу? – Я вдруг почувствовала, что в нашей жизни грядут перемены.

– Она позвала меня к себе жить. Там у них в квартире еще старушка и человек, который мне в отцы годится. Все они хотят, чтобы у них была «дочка Снегурочка», как она сказала. Помнишь, у деда с бабой?..

– Но ведь она растаяла… – не подумав, брякнула я и тут же об этом пожалела: сейчас Нюта уцепится за свою любимую тему и станет уверять, что ей тоже недолго осталось…

– Я подумала, действительно стоит переехать, – спокойно продолжала новоявленная Снегурочка. – Раз они хотят. А тут ты останешься, тебе тоже пора свою семью заводить.

Да что они, сговорились, что ли?!

– Нюточка, если ты хочешь переехать, можешь сделать это хоть завтра, – сказала я вредным противным голоском отличницы начальной школы. – Но причем тут я и моя несуществующая семья?

– При том, – не сдалась Снегурочка. Надо признать, это прозвище очень подходило моей заупрямившейся подружке.

– А ведь ты хотела остаться в своей квартире или, на худой конец, в своем подъезде? – не удержалась я от того, чтобы подначить ее разок.

– Я хотела умереть в своей квартире, – поправила Нюта. – А теперь думаю: может быть, мне еще действительно предстоит пожить? Ведь бабушка-то за мной не пришла… Ты сама однажды сказала, что ей там видней, когда кому умирать.

Я должна была упиваться победой, но чувствовала вместо этого глубокую усталость. Хватит с меня на сегодня проблем, объяснений, попыток все уладить: у Вальки, у Нюты, у бомжей… В то время как моя собственная жизнь дает трещину. Выдавливать из своих мыслей постоянно присутствовавшего там Леонида Сергеевича оказалось еще труднее, чем гнать бомжей с чердака. Как только я поняла, что с ним покончено, жизнь показалась мне какой-то пустой, бесполезной. Вроде очередного бульона для Нюты, в который забыли насыпать соли.

Когда я чем-то расстроена, мне надо переключиться на другие мысли. Вот почитаю дальше про Евфросинию, успокоюсь и тогда разложу все по полочкам: где Леонид Сергеевич, где мое будущее вместе с еще не знакомым пока сыночком, где подруги и вообще окружающие люди, включая незаконных обитателей чердака… Житие княгини, в день которой я родилась, оказывалось каким-то универсальным по времени: оно шло параллельно моим собственным проблемам и подсказывало мне нужные решения. Вот, например, с бомжами… А теперь на очереди Леонид Сергеевич – может быть, княгиня и тут даст мне свой совет? Ведь Евдокия не сразу стала Евфросинией: до монашества она очень любила своего мужа, князя Дмитрия Донского, которому родила одиннадцать детей. Правда, выжили из них только восемь, но по тем временам и это немало. Словом, женские проблемы должны быть моей княгине хорошо знакомы.

Я быстренько вскипятила бульон для Нюты, бросила в него чайную ложку соли и ушла к себе в комнату читать.

Вот уже несколько лет как закатилось солнце Руси, погас ее ясный месяц: опочил князь Димитрий, прозванный после Куликовской битвы Донским. Возвысив Москву, показав монголо-татарам, что не вечны их победы, он закончил свой славный жизненный путь. А из сердца княгини несмолкающим горем льются слова погребального плача: «Зачем умер ты, дорогой мой, зачем оставил меня вдовой?.. Зачем я не умерла прежде тебя?.. Куда зашел свет очей моих? Куда скрылось сокровище жизни моей?.. Цвет мой прекрасный, почто так рано увял ты?.. Рано заходишь, солнце мое, рано скрываешься, прекрасный месяц мой, рано идешь к западу, звезда моя восточная!..»[1]

Хотелось княгине уйти после смерти мужа в монастырь, но не отпускали государственные дела. На Москву теперь все очи глядели; кои – с надеждой, что укрепится Русь вокруг единой столицы, кои – с недоверием, кои – с завистью. А были и те, что стремились найти у московского наследника Василия Дмитриевича слабое место, чтобы сокрушить молодого князя. Оттого и не могла Евдокия надеть монашеский куколь – стала она сыну соправительницей, учит его на первых порах государствовать.

Коли князья унылы – на всем княжестве тень. Носит Евдокия скорбь в сердце, не давая ей выплеснуться в лицо. Должна быть светла княгиня московская, чтобы вся Москва светом заиграла, и вся великая Русь.

– Гляди, государыня-то… – шепчут вслед боярыни, дворянки, думных дьяков жены. – Расцвела после смерти почившего государя! Вишь, кожа у ней до чего бела, и глаза лучат, ровно самоцветы! А уборы-то каковы…

Женское естество, известно, на сплетни падко. Но вслед за тем стали и мужья сплетниц замечать: верна молва, цветет государыня пышным цветом зрелой женской красы. Что стать, что лицо, что наряды – глаз не оторвать. Скорбь свою, выходит, забыла и постов, верно, не держит: сладко ест, нежит тело на пуховиках. Да мало ли что еще…

Все слышней, слышней в теремах пересуды за спиной княгини. Все громче, громче шепоты – едва ли не вслух. А Евдокия про себя улыбается: сподобил Господь напраслину принять, пострадать от молвы безвинно. И еще радостно ей, что иноземцы видят на Москве княгиню красивую, нарядную, повадкой да статью величавую. Оттого и умывается с травами, и брови слегка сурьмит, и щеки подрумянит. А всего боле смотрит красавицей оттого, что сама себе так закажет. И горят глаза ровно самоцветы, и улыбаются радостно уста, и вплывает княгиня в покой с лебединой статью. А послы иноземные потом всюду сказывают: воистину Москва стольный град! На одну княгиню посмотреть, не усомнишься!

Злословие бояр-домочадцев Евдокия терпела, виду не подавая. Но вскоре стала она замечать: встревожились сыновья Василий да Юрий. Знать, достигли их ушей хульные речи, смутили сыновей. Пожалела Евдокия их маету, призвала обоих в свой покой и молвила разрешительное слово:

– Хотела я Христа ради претерпеть людское злословие, будто нежу тело свое, да и целомудрие не блюду, страх Божий забыв… Но видя вас, сыновей своих, в смущении, открою вам истину – вы же обещайтесь не говорить о том никому до моей смерти…

С этими словами княгиня отогнула часть своих одежд, и Василий да Юрий вскрикнули: до того иссохшей, почерневшей от постов была ее плоть, в которую впились железные вериги…

После того случая Евдокия еще усилила свои подвиги, а вскоре, как помудрел Василий, пришло время ее монашества. Приняла она постриг с именем Евфросиния, что по-гречески значит «радость»…

Иларии Павловне порой не с кем было поговорить. Она любила затрагивать в своих рассуждениях философию, политику, вопросы истории и искусства. А в конечном счете на первый план выходило главное: быть иль не быть России, которая сильна в первую очередь своей духовностью. Старая учительница просеивала действительность традиционными мерками добра и зла, не допуская, что такой подход может когда-нибудь устареть. Все, что угодно, только не эти мировоззренческие понятия, от которых, как от печки, определяется хорошее и плохое. Россия всегда оставалась в этой системе координат: сохраняя духовно-нравственную силу, она могла вершить чудеса, а когда, махнув на все рукой, скатывалась в уныние, пожинала всякие напасти. Илария Павловна с неослабным вниманием ждала, когда можно будет заметить внутренние, самые верные признаки пробуждения России: в смягчающихся лицах, в том, чтобы на улице перестал звучать почти постоянный мат, чтобы от всяких айфонов и айпедов иногда поворачивались друг к другу… А героические поступки на родной земле совершаются и сейчас. Они даже острее на пике общественного кризиса, как в больном организме становится активней деятельность здоровых клеток.