— Кетут, — сказала я старику на прошлой неделе,взяв один из многострадальных томов, — я не врач, в отличие от тебя, но,кажется, эта книга умирает.

Кетут рассмеялся.

— По-твоему, ей недолго осталось?

— Сэр, — серьезно проговорила я, — вот ваммое профессиональное мнение: если вскорости книжке не оказать помощь, жить ейосталось не больше полугода.

Я попросила разрешения взять одну из книг в город и сделатькопии страниц, пока они окончательно не развалились. Пришлось объяснить Кетуту,что такое копировальный аппарат, и пообещать, что возьму книгу всего на сутки ине испорчу ее. В конце концов он позволил мне забрать тетрадь с места еехранения на крыльце, после того как я клятвенно заверила его, что буду бережнообращаться с наследием деда. Я поехала в город, в заведение с интернет-кафе икопировальными аппаратами, и, дрожа над каждой страничкой, сделала дубликаты иподшила новые, чистенькие листочки в красивую пластиковую папку. К полудню следующегодня я принесла старику старую книгу и дубликат. Изумлению и восторгу Кетута небыло предела; он был счастлив, потому что тетрадь хранилась у него пятьдесятлет. Что, впрочем, могло означать как пятьдесят лет в буквальном смысле, так ипросто «очень долгое время».

Тогда я спросила, можно ли сделать фотокопии остальных книг,чтобы сохранить в целостности содержащуюся в них информацию. И Кетут протянулмне еще один бесформенный, растрепавшийся и еле живой фолиант, полный писанинына балинезийском санскрите и замысловатых схем.

— Еще один пациент! — воскликнул он.

— Я его вылечу! — пообещала я.

И снова мое начинание имело грандиозный успех. К концунедели я скопировала несколько старых манускриптов. И каждый день Кетут звалжену и, захлебываясь от восторга, демонстрировал дубликаты. И хотя выражение еелица не изменилось, она внимательно изучила тетради.

В следующий понедельник, когда я пришла к Кетуту, Ниомопринесла мне горячий кофе в баночке из-под варенья. Я наблюдала, как она,хромая, несет напиток через двор на фарфоровом блюдечке, преодолевая долгийпуть от кухни к Кетутову крылечку. Сначала я подумала, что кофе предназначаетсяКетуту, но оказалось — нет, он уже выпил свою чашку. А эта была для меня. Ниомоприготовила ее специально для меня! Я попыталась поблагодарить ее, но ее моиблагодарности словно раздосадовали: она отмахнулась от меня, как от петуха,норовящего прыгнуть на кухонный стол на улице, когда она готовит обед. Но наследующий день Ниомо опять принесла мне баночку с кофе, поставив рядом миску ссахаром. А еще через день — баночку с кофе, сахарницу и холодную варенуюкартофелину. И так — каждый день недели — Ниомо добавляла новое угощение. Этостало смахивать на детскую считалку по запоминанию алфавита: «Я еду к деду ивезу ему арбуз… Я еду к деду и везу ему банан… Я еду к деду и везу ему арбуз,банан, кофе в баночке из-под варенья, миску с сахаром и холодную картошку».

А вчера я стояла во дворе и прощалась с Кетутом, и Ниомопрошаркала мимо со своей метлой, подметая двор и делая вид, что ее ничто вокругне интересует. Я стояла, сложив руки за спиной, и тут она подошла ко мне сзадии взяла одну мою руку в свою. Пересчитав пальцы, словно подбирая комбинациюкодового замка, она нашла мой средний палец и пожала его своим большим, крепкимкулаком — долгое, сердечное рукопожатие. И я ощутила, как в этом сильном сжатиипульсирует ее любовь ко мне, как она поднимается по моей руке и проникает всамое нутро. Потом она отпустила руку и захромала прочь, скрипя больнымисуставами и не говоря ни слова, продолжая мести двор, будто ничего и не было. Ая стояла как вкопанная и тонула в двух реках счастья одновременно.

У меня появился новый друг. Его зовут Юди, произносится имякак «ю-дэ-э-э». По рождению Юди яванец. Это у него я сняла дом, так и познакомились— он работает на англичанку, владелицу коттеджа, присматривает за домом, покаона проводит лето в Лондоне. Юди двадцать семь лет. Этот коренастый крепышизъясняется южнокалифорнийским серферским сленгом, говорит «подруга» и «чувак».Его улыбка лед растопит, а для такого молодого парня у него очень длинная инелегкая жизненная история.

Он родился в Джакарте, мать была домохозяйкой, отец —фанатом Элвиса, владельцем маленького предприятия по торговле кондиционерами ихолодильными установками. Родители — христиане, что в этой части светасчитается странностью. Юди рассказывает забавные истории о том, как соседскиемальчишки из мусульманских семей насмехались над ним, бросаясь такимиоскорблениями, как «свиноед!» и «фанат Иисуса!» Но Юди на них не обижался:такой уж у него характер — его вообще мало что может обидеть. Однако его материне нравилось, что он ошивается с мусульманскими детьми, в основном потому, чтоони бегали босиком (Юди это тоже нравилось), — она считала этонегигиеничным. Поэтому мать предоставила сыну выбор — либо он надевает ботинкии идет играть на улицу, либо ходит босиком, но дома. Ботинки Юди не любил,потому и провел большую часть детства и отрочества в собственной комнате. Тамон и научился играть на гитаре.

Мне еще не приходилось встречать людей столь музыкальных,как Юди. Он волшебно играет на гитаре, хотя никогда не учился этому, однакочувствует мелодию и гармонию, точно это две его родные сестры. Юди сочиняетмузыку, объединяющую восточные и западные мотивы — классические индонезийскиенапевы, мелодичное регги и фанк в стиле раннего Стиви Уандера. Это трудноописать, но по нему просто плачут чарты. И я не знаю ни одного человека, ктослышал бы его музыку и не согласился со мной.

Всю жизнь Юди мечтал перебраться в Америку и занятьсяшоу-бизнесом. Да и кто, собственно, не мечтает об этом? Поэтому, еще когда онбыл подростком и жил на Яве, ему каким-то образом удалось выбить себе работу накруизном лайнере компании «Карнивал» (в то время он почти ни слова не зналпо-английски) и вырваться из ограниченного мирка Джакарты в большой мир — воткрытое море. Работа на круизном лайнере оказалась каторжной поденкой длятрудолюбивых иммигрантов — жилье в трюме, двенадцатичасовой рабочий день, одинвыходной, уборка. Его товарищами были индонезийцы и филиппинцы. Они ели и спалив разных частях корабля и никогда не общались между собой (мусульмане ихристиане, сами понимаете), но Юди в типичной для него манере подружился совсеми и стал кем-то вроде эмиссара между двумя группами азиатских рабочих. Онпонимал, что у всех этих горничных, сторожей и посудомойщиков, работающих сутра до ночи, чтобы посылать семьям по сотне долларов в месяц, гораздо большеобщего, чем различий.

Когда корабль впервые вошел в гавань Нью-Йорка, Юди не спалвсю ночь, стоя на самой высокой палубе и любуясь панорамой города, возникающейнад горизонтом, с бьющимся от волнения сердцем. Через несколько часов он сошелс судна в Нью-Йорке и сел в желтое такси — совсем как в кино. Когда таксист,недавно иммигрировавший из Африки, спросил, куда его везти, Юди ответил: «Кудаугодно, друг, — просто покатай меня по городу. Хочу увидеть все».Несколько месяцев спустя корабль снова остановился в Нью-Йорке, и на этот разЮди остался навсегда. Его контракт с круизной компанией кончился, он хотел житьв Америке.