– Едешь куда-нибудь с этой потаскушкой? Ренатой – Большие Титьки?

По части придумывания прозвищ я Денизе в подметки не гожусь. Далась ей Рената! Она дошла до того, что не позволяет девочкам играть с Роджером Коффритцем. «Потом, когда подрастут, у них выработается иммунитет к блядским штучкам, – сказала она однажды. – А сейчас приходят домой и вертят попками, как заправские шлюхи. Сколько раз я тебе говорила, чтобы они не встречались с Ренатой!»

Информационная система у Денизы работала безупречно. Она, например, знала о Гарольде Флонзейли. «Как там твой соперник, гробовщик?» – порой ехидно осведомлялась она. Ренатин ухажер владел сетью похоронных бюро. Флонзейли состоял в деловых связях с бывшим мужем Ренаты и имел кучу денег. У него в дипломе Иллинойского университета значилось, что он специалист по бальзамированию. Это бросало мрачную тень на наш роман с Ренатой. Я ссорился с ней из-за того, что у нее в квартире всегда было полно цветов, которые, по моему убеждению, приносили на могилу усопшего скорбящие близкие. Цветы Ренате привозили на специальном «кадиллаке». Я заставлял ее выбрасывать их в мусоропровод. Флонзейли упорно добивался ее расположения.

– Ты хоть пишешь? – спросила Дениза.

– Немного.

– Значит, гоняешь на корте мячи с Лангобарди? С мафией развлекаешься? Старых друзей совсем забыл – я имею в виду серьезных друзей. Жаль, что Дурнвальд в Шотландии, он задал бы тебе трепку. Кстати, он Большие Титьки тоже не любит. И не одобряет того, что ты связался с Текстером. Где он, твой «Ковчег»? Nessuno sa – неизвестно где.

Дениза, большая любительница оперы, покупала сезонный билет в «Музыкальный театр» и часто напевала арии из Моцарта или Верди. Nessuno sa – это из моцартовской «Так поступают все женщины». Где найдешь верное женское сердце? – вопрошает один тертый калач у Моцарта, dove sia? dove sia? Nessuno sa! Она снова намекала на ветреную Ренату – Большие Титьки, и я это понимал.

– Текстер, кстати, приезжает в Чикаго. Возможно, даже сегодня.

– И конечно, явится с такой помпой, будто привез весь актерский состав «Сна в летнюю ночь». И ты, конечно, снова будешь оплачивать его дутые счета, вместо того чтобы отдать деньги своим бедным девочкам.

– У бедных девочек достаточно денег. У тебя квартира и несколько сотен тысяч долларов. Практически весь гонорар за «Тренка» пошел тебе и твоим адвокатам.

– Трудно содержать дом с четырехметровым потолком. Одни счета за отопление чего стоят. Да что там Текстер. Ты базаришь деньги на людей похуже его. У Текстера хоть стиль есть. Помнишь, он водил нас на турнир в Уимблдон? Пришел с большущей корзиной, а в ней шампанское и лососина из «Хэрродса». Помнишь? Как я понимаю, ему тогда ЦРУ платило за какие-то услуги. Почему бы не добиться, чтобы ЦРУ финансировало твой «Ковчег»?

– Почему именно ЦРУ?

– Я ваш проспект читала. И подумала, что такой серьезный журнал ЦРУ может использовать за границей в пропагандистских целях.

– Я хотел сказать в проспекте только то, что американцы ни в чем не испытывают недостатка и мы все виноваты перед людьми, которые бьются за кусок хлеба и за свободу. То есть мы намерены поднимать извечные фундаментальные вопросы. Мы не голодаем, нас не избивает полиция, нас не сажают в психушку за наши идеи и не ссылают в лагеря. Нас не коснулся холокост, мы не знаем ночных арестов и резни. У Америки огромные преимущества перед другими странами, и именно мы, американцы, должны по-новому формулировать для всего мира коренные вопросы бытия. Вместо этого мы спим, едим, забавляемся, болтаем и снова спим.

– Ты такой забавный, когда произносишь торжественные речи. А теперь еще увлекаешься мистицизмом, содержишь эту жирную шлюху, занимаешься физкультурой, одеваешься как последний пижон. Все это признаки физического и умственного упадка. Мне жаль тебя, Чарли, правда, жаль. И не только потому, что я мать твоих детей, а потому, что у тебя была голова и был талант. Если бы Кеннеди были живы, ты оставался бы творцом. Их политика внушала тебе здравый взгляд на вещи и ответственность.

– Ты рассуждаешь как покойный Гумбольдт. Он хотел стать при Стивенсоне монархом культуры.

– Да, у старины Гумбольдта были свои навязчивые идеи. У тебя такие же. Гумбольдт – твой последний серьезный друг. После него у тебя никого не было.

Во время наших разговоров, которые всегда протекали как во сне, Дениза казалась внимательной, озабоченной моими делами, даже любящей. То, что она пришла в суд, желая загнать меня в очередную юридическую ловушку, не играло никакой роли. В ее глазах мы были как Англия с Францией – друзья и враги. Милые ссорятся – только тешатся. Для нее это был особый тип отношений, дающий возможность культурного обмена.

– Мне рассказывали о твоем докторе Шельдте, ну, том, кто тебя антропософии учит. Говорят, вежливый такой и добрый. Дочка у него просто куколка, но своего не упустит. Она хочет женить тебя на себе. Ты вообще завидная партия для девиц, мечтающих проскочить в дамки. Правда, ты всегда можешь спрятаться за бедной Демми Вонгель.

Дениза пичкала меня запасами, которыми ежедневно пополняла ум и сердце. Но, что ни говори, информационная сеть у нее налажена хоть куда. Как и Рената с сеньорой, мисс Шельдт при всяком удобном случае тоже заводила разговоры о летне-осенних свадьбах, о приливе творческих сил в пожилом возрасте, приводила в пример Пикассо, Пабло Казальса, Чарли Чаплина, судью Дугласа.

– Рената ведь не хочет, чтобы ты ударялся в мистику, правда?

– Рената в это не вмешивается, а я вовсе не мистик. И вообще, что плохого в мистике? Это почти то же самое, что и религия, о которой многие и по сей день говорят с придыханием. Что проповедует религия? Религия учит: в человеке есть нечто помимо тела, и мы способны постигать неведомое не только чувствами и умом. Я всегда в это верил. Мои беды от того, может быть, и идут, что я не прислушивался к инстинктам. Я знаю ответы почти на все вопросы, как-никак колледж окончил. Можешь устроить мне экзамен по современному мировоззрению, я хорошую отметку получу. Но все это – голое умствование.

– Ты все-таки прирожденный псих, Чарли. Помню, когда ты сказал, что собираешься написать эссе о хандре, я подумала: «Ну, у моего мужика крыша поехала». А без меня совсем свихнешься. Временами я даже размышляю, не лучше ли тебе лечь в лечебницу… Слушай, а не вернуться ли тебе к той книге о шестидесятых? Отрывки, которые ты печатал в журналах, были ничего. Правда, там не оказалось самого