Наскоро умывшись, я принимаюсь разбирать сумку, переданнуюДомиником накануне. Милый-милый Доминик, он отнесся к моему поручению слишкомсерьезно, слишком ответственно:

– две пары джинсов (одна точно никогда мне непринадлежала);

– четыре футболки, включая «Born to be free»;

– белье (в отдельном пакете);

– детские радости – бусинки, перья, монетки,курительная трубка – привет от Ясина (в отдельном пакете);

– portative (господи ты боже мой!);

– косметичка, единственная память о Питере;

– ветровка (судя по размеру, она больше подошла бысамому Доминику);

– бежевый свитер с горлом;

– синий без горла, но с Рудольфом, предводителем оленейСанта-Клауса (впервые вижу!).

Куда ты собираешься спровадить меня, Доминик?.. В Лапландию?

Закончив осмотр внутренностей сумки, я перехожу к внешнимкарманам: солнцезащитные очки, универсальный ключ из рыбьего брюха (ключ, ключ,ключ!) и конверт. С жирным пятном в левом нижнем углу, я уже успела забыть оего существовании. Изначально в нем лежало кольцо, оно лежит и сейчас. А к кольцуприбавился еще один конверт, сложенный вдвое. О его существовании я помню оченьхорошо: пять бумажек по сто евро и визитка, информирующая о том, что ALEXGRINBLAT, advice-giver, готов принять меня в Старом Свете в любое удобное дляменя время.

И деньги, и визитка – на месте.

Не только мило со стороны Доминика, но и благородно.

Вот только куда ты собираешься спровадить меня, Доминик?..

Тем более что оба моих паспорта под арестом. А больше неосталось ничего, что могло бы подтвердить факт существования Сашa Вяземски.

Лучше не думать об этом. Лучше отрешиться от всего, и отАлекса, и от неприятностей с Фрэнки, – я достаточно поломала себе головунад этим, самое время взять тайм-аут. Немного успокоенная, я выскальзываю из комнаты.Никаких инструкций насчет «сиди смирнехонько и никуда не высовывайся» я неполучала, так почему бы не воспользоваться этим и немного не поразмять ноги? Азаодно и посмотреть на доблестный кооператив при свете дня.

Я повторяю тот же путь, который мы с Сальмой прошли накануневечером – вдоль стены с множеством дверей (они по-прежнему плотно прикрыты), содним поворотом налево и двумя – направо, узкие проходы накрыты тростником, также, как и навес в центральном дворе; солнце пробивается сквозь тростник – всеочень живописно. Интересно, кем на самом деле был европеец, беглец,скрывавшийся здесь за год до меня?

Другом Фанни Ардан.

Еще не видя двора, я уже слышу его: приглушенные женскиеголоса ведут беседу на арабском, в разговор то и дело вплетаются ритмичноепостукивание и еще один, незнакомый мне звук – как будто несколько камнейтрутся друг о друга.

Их восемь – женщин, сидящих под навесом, в окружении большихи маленьких плетеных корзин. Четверо колют мелкие продолговатые орехи арганохорошо отполированными гладышами, еще четверо – перетирают ядра на некоемподобии маленьких жерновов: именно от них исходил удививший меня звук. Густаявязкая жидкость стекает с жерновов в мятые алюминиевые тазы. Неужели в этомпримитивном, однообразном, вытащенном прямиком из каменного века процессе изаключается тайна переработки орехов в масло? Если бы я оказалась на местеодной из этих женщин, то сошла бы с ума через пятнадцать минут. А то и раньше.

Бедная Сальма, ее мечты о Касабланке вполне оправданны.

Но как раз Сальмы среди тружениц кооператива нет, ах, да,она – техник и наверняка выполняет другую, более квалифицированную работу.Включающую молитвы за ниспослание многих лет беглецам и Уме Турман.

Сальма появляется позже, в сопровождении Наби.

Я лежу на топчане и бездумно изучаю дырки в глиняномпотолке: направление солнечных лучей изменилось, который сейчас час?

Легкий стук в дверь отвлекает меня от размышлений о времени.

– Да!..

Вслед за Сальмой в комнате появляется Наби. Я привыкла кпочти европейскому стандарту в одежде нашего повара (джинсы, рубаха навыпуск итонкая замшевая жилетка) – и потому не сразу узнаю его в длинном национальномхалате и с чалмой на голове. Впрочем, лицо Наби – подвижная физиономиякарманного воришки – ничуть не изменилось.

– Наби!.. – Я рада ему, даже несмотря наконспиративную чалму.

– Здравствуйте, мадам!

Мы жмем друг другу руки – с симпатией, но без особойсердечности. Наби просто выполняет распоряжения хозяина, он слишкомсосредоточен на том, чтобы исполнить их, не отступив ни от одного пункта.

– Я привез вкусной еды, мадам.

– Спасибо, Наби. Я не хочу есть.

– Вам нужно набраться сил.

– Я чувствую себя превосходно.

Наби озадачен. Очевидно, мое нежелание есть вступает впротиворечие с первым пунктом инструкции Доминика.

– Ты можешь оставить еду здесь, – на помощь Набиприходит Сальма. – Мадам обязательно поест. Рано или поздно.

– Ну хорошо, – сдается повар. – Хозяинсказал, что я должен постричь вас. И сфотографировать, после того как постригу.

– Постричь?

Куда ты собираешься спровадить меня, Доминик?.. Что тызадумал?

– Постричь, – с готовностью подтверждаетНаби. – Постричь и покрасить.

– В blonde? – Сальма едва не хлопает в ладоши.

– Почему? Совсем не в blonde. Мадам должна стать brune.Настоящей brune.

Кем-кем, а настоящей безоговорочной брюнеткой за все своитридцать лет я еще не была.

– А стрижка? – тут же интересуется Сальма, длинаволос ее обожаемой Умы меняется еще реже, чем цвет.

– Radicale[19]. – Наби роется вбольшом кожаном мешке, который принес с собой.

– Что значит – радикальная? Что это еще за фокусы,Наби?

– Так сказал хозяин.

– А фотографии? Зачем тебе мои фотографии?

– Так сказал хозяин.

Наби вовсе не собирается обсуждать с кем бы то ни было (атем более – с женщинами) программу действий, утвержденную Домиником; прямо измешка на свет божий появляются большое купальное полотенце, старый гребень,портняжные ножницы, слегка тронутые ржавчиной, и пластмассовая, наглухозакупоренная банка.

– А я и не знала, что ты еще и парикмахер.

– Я не парикмахер, но то, что нужно сделать, – ясделаю. Я сам стригу детей, так что постричь мадам не составит труда. А еще мненужна вода.

– Вода в кувшине.