Я лукавлю, после утреннего мытья воды в кувшине осталосьсовсем немного. Чтобы превратить меня в радикальную брюнетку, ее явно нехватит. Но мне нужно остаться с Наби наедине, чтобы порасспросить его о том,что скрыл от меня Доминик. Делать это при Сальме не хочется.

Наби заглядывает в кувшин и качает головой:

– Воды совсем мало, мадам. Только чтобы смочить вамволосы. А нужно больше.

– Ты принесешь нам еще кувшин, Сальма? – Я бросаюна девушку выразительный взгляд.

Сальма нехотя кивает и также нехотя покидает комнату – наконец-то!

– Я доставила вам много неприятностей, Наби? Многохлопот?

– Хозяин очень переживал. – Наби предельнолаконичен.

– Ты ведь знаешь, в чем меня обвиняют.

– Хозяин не верит ни одному слову из этого обвинения.

– А ты?

– А я верю хозяину…

Рудольф, главный олень Санта-Клауса, увековеченный на синем,без горла, свитере. Свитер не принадлежит мне, но для чего-то же Доминикположил его в сумку! Шерстяной Рудольф – и есть сам Доминик, тянущий за собойвсю рождественскую упряжку, без него Рождество не наступит никогда. Во всякомслучае – мое Рождество. С этой точки зрения можно рассматривать свитер, каквизитную карточку, галантно преподнесенную мне мсье Флейту. Она ничуть не хужежеманной визитки Алекса Гринблата,

RUDOLPH

indispensable deer[20]

выткано на ней красно-белыми нитками.

На остальных оленей ниток уже не хватило.

Хотя они и существуют, я даже знаю их по именам:

Дэшер, или Потрясающий;

Дэнсер, или Танцор;

Прэнсер, или Гарцующий;

Виксен, или Злобный;

Комет, или Комета;

Кюпид, или Купидон;

Дандер, или Болван;

Бликсем, или Молниеносный.

Бегущего следом за Домиником верного Наби можно смелоназвать Дандером, как же я несправедлива к бедняге-повару!.. С другой стороны,трудно быть справедливой, когда над твоим ухом щелкает ржавыми ножницамикакой-то коновал.

– Так значит, я ему обязана своим освобождением.

Щелк-щелк.

– Это было потрясающе. Это было как в кино.

Щелк-щелк.

– Ну и страху же я натерпелась!

Щелк-щелк.

– Наверное, это стоило немалых денег.

Щелканье прекращается. И голове, лишившейся большинстваволос, становится неизмеримо легче. Я вижу пегие невыразительные пряди, ониваляются на полу, расстаться с ними совсем не жалко. Как не жалко расстаться сжизнью, в которой приходилось то и дело расчесывать их. В ней было многохорошего, в основном – хорошего, но она потеряна для меня безвозвратно.

– Ты уже закончил, Наби?

– Почти.

– Я спросила о деньгах. Это был неуместный вопрос?

– Чтобы вытащить вас, хозяин заложил отель, мадам.

* * *

…Если бы мне было двадцать и я была бы смертельно влюблена вкрасавчика Доминика!

В этом случае мы ехали бы сейчас в кинотеатр под открытымнебом – для парочек на колесах, которым нет дела до происходящего на экране,они заняты лишь собой и механизмом раскладывания автомобильных сидений – встарых тачках он, как правило, заедает.

Но мне не двадцать. Двадцать – кому угодно: Сальме, Фатиме,Уме Турман в фильме «Дом, там где сердце» (до самурайского меча еще нужнодожить). Двадцать – кому угодно, но только не мне.

И я не влюблена в Доминика. В кого угодно, но только не внего.

И механизм раскладывания автомобильных сидений меня неволнует, но только: что сказать человеку, который безнадежно влюблен в меня иво имя этой любви пожертвовал всем?

Лучше молчать.

Мы едем не в кинотеатр под открытым небом – в Марракеш.

Давняя, сокровенная мечта Доминика – она почти сбылась.Жаль, что обстоятельства, которые этому способствовали, лишили Доминика всего.Сам он запретил мне даже говорить о судьбе отеля, что сказал бы дед Доминика,основавший «Sous Le del de Paris», что сказал бы его отец?

– Они бы не стали меня осуждать, Сашa.

Я не верю Доминику, как не поверила бы его отцу и деду, еслибы и впрямь им пришло в голову продекларировать такую глупость. До Марракеша –еще добрых три часа езды, через час начнет темнеть, а пока дорога залитажелто-розовым предвечерним светом; все тот же старый «Мерседес» нашегоавтомеханика, все тот же сидящий за рулем Доминик, лишь я изменилась донеузнаваемости.

Radicale brune.

Коротко стриженная, в солнцезащитных очках, сейчас никто непризнал бы во мне Сашa Вяземски. Тем более что Сашa Вяземски, русской, большенет. Есть – Мерседес Гарсия Торрес, испанка. Это имя значится в паспорте иводительских правах, которые привез мне Доминик.

Мерседес. Прекрасная, как яблоко.

Совпадение почти мистическое. Оно нашептывает мне на ухо:все в этой жизни предопределено, все – взаимосвязано, слово – материально, ипоэтому нужно осторожно обращаться со словами. Студентик Мишель появился в моейжизни не случайно, Жюль и Джим появились не случайно, Фрэнки был убит – не длятого ли, чтобы фактом своей смерти воскресить Мерседес? Хотя почему бы непредположить: Мерседес спаслась? Не села в электричку на мадридском вокзале, асела на велосипед и отправилась к Гибралтару с легким рюкзаком за плечами. А уГибралтара сменила велосипед на катамаран и оказалась в Марокко. И уже здесь,выскочив за скобки мадридского взрыва, погибла при невыясненных и не такихэффектных обстоятельствах. В некоторых случаях небольшую отсрочку от смертитоже можно считать спасением.

– Откуда у тебя эти документы? – спрашиваю я уДоминика.

– Ты можешь не волноваться. Они – настоящие.

– Настоящие? Туда же вклеена моя карточка, как онимогут быть настоящими?

– Они даже лучше настоящих. Человек, который достал ихдля меня, дает стопроцентную гарантию.

Интересно, во сколько вылилась эта «стопроцентная гарантия»,какой кусок отеля она оттяпала? Я грешу на бильярдную и часть первого этажа,примыкающую к кухне.

– А где карточка самой Мерседес?

– Понятия не имею. Зачем тебе карточка Мерседес?

– Интересно было бы посмотреть, в чью шкуру вы менявпихнули.

Доминику не слишком нравится разговор, веревочкой вьющийсявокруг Мерседес, и он слегка смещает акценты: