А директор ни одному слову не верит и требует показатьзаписи!…

Секретарша ухудшения его настроения не заметила, она думалатолько о том, что им непременно надо успеть к концу занятий в школу, чтобынеизвестный враг не подобрался раньше их, хотя разум остужал эмоции — ивправду, мало ли сумасшедших, и вообще речь шла о Киеве, а вовсе не о Москве!

Они вышли на улицу, в асфальтовое марево майскогомосковского полудня, в запах шашлыка от уличной кафешки на бульваре, вовсегдашний автомобильный рокот близкой Маросейки.

Ах, как Родионов любил Москву, хотя никому и никогда в этомне признавался! Ругать столицу в последнее десятилетие считалось хорошим тоном,и Дмитрий Андреевич ее снисходительно поругивал, мэра подозревал во всехсмертных грехах и даже, было дело, поставил свою подпись под петицией,призывавший убрать с излучины Москвы-реки некое бронзовое страшилище, по ошибкепринятое властями за памятник Петру Первому. Петиция ничего не изменила, властипо-прежнему настаивали на том, что страшилище — памятник и император, а ДмитрийАндреевич получил полное моральное право утверждать, что Москва нынче стала «нета».

Не та, не та!…

Но как он любил этот город — со всей его толчеей ибестолковостью, «пробками», неработающими светофорами, чахлыми липами, кое-гдееще сохранившимися с тех пор, как Москва была «порт пяти морей и самый зеленыйгород в мире». Ни морей, ни зелени в ней отродясь не водилось, зато былиКривоколенный и Спасопесковский переулки, торжественная, даже какая-то«государственная» тишина Кремля за высоченной красной стеной, и неказистыецерковки в Замоскворечье, и дом Пашкова, и Чистопрудный бульвар, и Иверскаячасовня. Он никогда не смог бы этого объяснить, но Москва словно принадлежалалично ему, только ему одному, и он один точно знал, что нужно делать, чтобы онане болела, не чахла и процветала, и ревновал ее ко всякого рода джигитам,которые налетали, сверкали очами, размахивали шашками, рубили сплеча, почитаясебя баронами Османами, деловито и на века преобразившими Париж!

Он никогда не понимал, почему здесь должно быть так, кактам, хотя очевидно, что никогда не будет здесь и там одинаково, да и не нужноникому этой одинаковости, и переживал, и любил, и все время ругал, опасаясьвпасть в моветон и показаться сентиментальным.

Покопавшись в сумочке, Маша Вепренцева достала ключи отмашины и нажала кнопку сигнализации. Джип мигнул фарами, как встрепенувшийсяКонек-Горбунок, приготовился везти их по делам.

— Может, ты одна съездишь? — открывая пассажирскую дверь,заныл Родионов для дальнейшего неукоснительного соблюдения правил игры. — А япопишу немного, а? Ну что мне там делать?! Ведь Весник все равно уже всеутвердил, и Табакова уже все решила, зачем я-то нужен?!

Таней Табаковой звали начальницу рекламного отдела, дальнимикомандировками, или, как это называлось у гениев и звезд, «гастролями», ведалаона, и дело свое знала.

— Дмитрий Андреевич, мне одной там нечего делать. ТатьянаАлександровна должна объяснить вам программу, а Весник…

— Да ну тебя, — пробормотал Родионов, швырнул на заднеесиденье портфель и полез на пассажирское место.

Мало того, что он был «неорганизованный», мало того, что онне вовремя сдавал рукописи, мало того, что реальная жизнь интересовала егопостольку-поскольку, а жил он только как бы внутри своих романов, он еще имашину почти не водил!

До появления в его жизни Маши Вепренцевой писатель АркадийВоздвиженский сменил четырех секретарей и нескольких водителей. Все они никудане годились. Секретари преданно смотрели ему в рот, но никогда не знали, гдеего вещи и рукописи, грозных окриков пугались, на компьютере раскладывалипасьянс, позевывали в сторонку, варили скверный кофе и, главное, все стремилисьв шесть часов свалить домой, что было для Дмитрия Андреевича совершеннонеприемлемо. У них был нормированный рабочий день, а у Воздвиженского его небыло. Он щедро им платил, но оказалось, что никто не согласен работать день иночь, хоть бы и за деньги.

Вот этого Дмитрий Андреевич решительно не понимал. Ему вседумалось, что раз нашлась работа, на которой на самом деле можно зарабатывать,то уж и держаться за нее нужно руками и ногами! Но — вот странность! —объяснить этого он никому не мог. Никто его не понимал. Если он назначал навосемь вечера встречу с журналистом или продюсером, секретари утомлялись отодного только упоминания о встрече и считали своим долгом назавтра непременноотпроситься пораньше, в счет «вчерашней переработки». Родионов их увольнял,приходили новые, точно такие же.

И так продолжалось до Маши Вепренцевой, которая, явившись насобеседование два года назад, выслушала все требования мрачного ДмитрияРодионова, окончательно утратившего веру в русский народ, и, не моргнув глазом,сказала, что все его условия ей подходят. Родионов тогда не очень поверил, аузнав, что у нее двое детей, и вовсе хотел сразу отказать ей от места, но натот момент не было никого, кто мог бы не то что найти ему нужные материалы, нодаже и на звонки ответить, и Маша осталась.

«На две недели», — предупредил он тогда непререкаемым тоном,и она согласилась. А что ей было делать?

С тех пор прошло два года, и он понятия не имел, как это онухитрялся жить без нее.

Она улаживала все его дела, искала в словарях, справочникахи Интернете необходимые для его работы данные, как мозаику, складывала егорасписание, в котором было море всего — интервью, съемки телевизионныхпрограмм, сценариев, продюсеров, выездных мероприятий, встреч с читателями идней, когда он наотрез отказывался выбираться из дому, запирался в кабинете иписал по двадцать часов. Она сдавала в химчистку его костюмы, покупала емуботинки, научилась завязывать галстуки, варить кофе так, как он любил, — молотогокофе насыпать примерно до половины турки, а поверх должно быть на два пальцаводы.

И она уволила его водителя Гену, который однажды забылДмитрия Андреевича на мероприятии за городом. Ей-богу, забыл!… Гена работал сдевяти до девяти, когда нужно было куда-то ехать, и совсем не работал, когданикуда ехать было не нужно. В загородном клубе, где праздновали десятилетиенекой компании, торгующей спортинвентарем, Дмитрия Андреевича чествовали нетолько как гения русской прозы, но и как выдающегося спортсмена, идочествовались почти до полуночи, а в полночь, когда вся развеселая толпа сталаразъезжаться, выяснилось, что ни машины, ни водителя нету. Уехал он. В девять унего рабочий день закончился, а телефон у шефа не отвечал, ну, Гена и отбыл,очень довольный собой и уверенный, что дальнейшая шефова жизнь к нему отношенияне имеет.

И наутро Маша Вепренцева, зараза такая, Гену уволила.

С тех пор за рулем всегда была она сама, и Дмитрий Андреевичпривык к тому, что водитель у него — женщина. А что тут такого?… Раз ужэмансипация и полное равенство в правах, то и пожалуйста.