Ну, расстреляйте меня! Ну, спихните меня с Крымского моста!

Но, черт побери, что я могу поделать, если все мои герои доодного вдруг решили, будто история, которую я для них придумал, никуда негодится?! То есть, может быть, она годится для каких-то других героев, но этиотказываются маршировать дружными рядами в ту сторону, в которую я ихнаправляю!! В один голос они вопят, что я должен изменить историю или придуматьдругих героев, которые как раз пойдут куда надо, а у меня план, видите ли!

Кажется, Марков отлично понимал, о чем именно думаетРодионов, потому что вдруг улыбнулся и смешно почесал затылок. У него, при всейвнешней безупречности, была такая чудная манера, и это как-то примирялоРодионова с действительностью, с тем, что Марков все время его опережает,заставляет играть на своем поле.

И еще одна мысль была совершенно убийственной. Мысль, чтоМарков… прав.

Прав, и все тут. Рукописи нужно сдавать вовремя. Естьобязательства, и от них никуда не денешься. Если их невозможно выполнить, лучшевсего их на себя не брать. И точка.

Отворилась матовая стеклянная дверь, сделанная в стилехай-тек, вошла Катя и внесла подносик. На подносике стояли маленькая чашечкакофе, приятно запотевшая бутылка минеральной воды и вазочка с конфетами.Конфеты были как в детстве, в хорошо знакомых, вкусных бумажках: «Трюфели», «Столичные»,«Вечерний звон». Те, что еще несколько лет назад невозможно было купить вмагазине, их приходилось «доставать» или мечтать о том, что дадут в «заказе» —двести граммов.

Сердясь, Родионов взял «Трюфель», развернул бумажку иположил его в рот. Пальцы, испачканные коричневой шоколадной пылью, он вытерпод столом о джинсы. Хорошо, что Марков не видел!…

— Так когда же?…

— Думаю, что недели через две, — невнятно из-за конфеты защекой сказал Родионов. — Никак не раньше.

— Но через две недели рукопись будет точно?

— Думаю, что да.

— Дмитрий, мне хотелось бы все-таки знать совершенно точно!

Черт бы его побрал! Черт бы побрал все на свете рукописи,всех писателей и всех издателей!

Не отвечая, Родионов прожевал конфету и глотнул кофе изчашки. Кофе был скверный, слабый и теплый. Он любил горячий и крепкий.

— Через две недели книга будет.

— Может быть, вы пока пришлете редактору то, что готово насегодняшний день, чтобы мы могли запустить в работу хотя бы обложку? Хотя бы.

— Пришлю, — обреченно пообещал Родионов. Интересно, за двенедели он успеет собрать и вразумить героев?… Или предстоит еще одна пытка иверчение ужом, будто на раскаленной сковородке?!

— Жаль, что вы не успеваете, — заметил Марков бесстрастно. —Мы же собирались выпустить новинку в конце зимы! Впрочем, сейчас об этом ужеможно не говорить, мы все равно опоздали, а к лету никто никаких новинок невыпускает — мертвый сезон!

«Зачем только я стал писать эти романы, — думал Родионовобреченно. — Сидел бы себе дома, смотрел бы телевизор, пил пиво, плевал впотолок и разжирел бы, как средний американец, вес которого составляет всреднем килограммов сто десять! Или больше?…»

Одним глотком он допил скверный кофе и уже приподнялся,чтобы идти, и тут вдруг вспомнил, зачем он пришел.

Телефонный звонок, черт возьми! Он же явился к Маркову,чтобы рассказать ему про звонок и угрозы, а вовсе не затем, чтобы лепетать иоправдываться!…

Родионов несколько приободрился и вернул себя на стул.

— Валентин, у меня случилось небольшое чрезвычайноепроисшествие.

— Что такое?

— Нам позвонил какой-то ненормальный и сказал, чтобы я неездил в Киев, — Родионов пожал плечами. — В Киев, как вы знаете, я улетаюпослезавтра. Он сказал… со слов моей секретарши, потому что она подошла к телефону…чтобы я никуда не двигался из Москвы, иначе будут мне… «полные вилы». И ещеугрожал ее детям, кажется. У нее даже истерика была.

— У Марьи Петровны? — не поверил Марков. — Истерика? Мнепредставлялось, что она слишком здравомыслящая для того, чтобы выходить из себяиз-за каких-то сумасшедших!

— Она здравомыслящая, — буркнул Родионов. — Но она правдабыла напугана. Кроме того, вы же понимаете, что про Киев никто не знает! Кромесвоих, конечно. Значит, этот сумасшедший — кто-то из своих?

Тут Марков задумался, и Дмитрий Андреевич с некоторымзлорадством заметил, что, задумавшись, тот пришел как будто в растерянность.

— А… определителя у нее на телефоне нет, правильно японимаю?

— Он звонил мне домой.

— А! — с непередаваемой интонацией воскликнул Марков и опятьзадумался.

— И дети, — подлил масла в огонь знаменитый детективщик. —Ее детям угрожали. Насколько я понял, он сказал, что… если она меня неостановит и я все-таки поеду, детям… придется плохо.

— Что значит — плохо?

— Валентин, она не говорит, а я не стал допытываться.Хотите, я ей позвоню, она поднимется и все сама расскажет?

— А где она?

— У Весника в отделе. Она даже ребенка из школы забраласама, потому что боялась. Мы его сюда привезли.

— Все так серьезно?

Родионов пожал плечами.

Он был «равнодушный» и даже сам толком не мог ответить навопрос, взволновало его Машино отчаяние или не слишком. Вот если бы в еголичное, родионовское, ухо кто-нибудь наговорил гадостей, тогда другое дело! Атак… Ну, он должен был что-то предпринять, вот он и предпринял — переложил всепроблемы на Маркова. А там посмотрим.

Издатель еще подумал. Родионов съел вторую конфету.

— Вряд ли мы сейчас сможем установить, откуда был звонок. Яне уверен, что из звонка какого-то ненормального стоит делать выводы, хотя…

Он встал из-за стола, задумчиво выключил телефон, которыйвдруг затрезвонил и запрыгал на столешнице, среди многочисленных книг и бумаг.По столу Валентина Маркова было совершенно понятно, что он за ним работает, ане любуется на свое отражение в матовой двери. На нем было много ручек, папок,растрепанных и новых книг, аккуратных и совсем не аккуратных бумаг, зажигалок,блокнотов, и все это вылезало за отведенные каждой бумаге рамки, громоздилось,высилось, лезло друг на друга. Марков во всей этой чертовщине ориентировалсяотлично — стоило только Кате заглянуть и сказать, что главный редактор что-тотам просит, как необходимая бумага моментально извлекалась из-под завалов,одним движением пролистывалась напоследок и отдавалась Кате.

Родионов так не умел, потому что был «неорганизованный».