Черный и стремительный джип с хищным рылом вырулил наМаросейку, пару раз раздраженно огрызнулся на прочие машины, которые никак нехотели пустить его в свое стадо, рыкнул на присевшую со страху «Оку»,покрасовался перед ней, сверкнул полированным боком, ленивой рысью доскакал доугла и свернул на бульвар.

— Сегодня четверг?

Маша покосилась на начальника.

— Да.

— Не проедем нигде, — сказал тот брюзгливо. — Пробки.

По вторникам и четвергам в Москве было как-то особенноневозможно проехать. Хотя с наступлением весны стало полегче — многиеразъехались в отпуска или безвылазно сидели на дачах.

Машин и впрямь было много, тем не менее до школы онидобрались быстро и еще оставалось время, чтобы доехать до Весника и даже неопоздать.

Во дворе уже вовсю носились освобожденные от тяжкой долишкольники, гвалт стоял невообразимый, и совершенно непонятно было, как можно вэтой толпе выловить своего отдельного ребенка.

Маша моментально почувствовала себя виноватой. Она не должнанавязывать Родионову свои личные дела! Сильвестр, конечно, отличный парень, ноее начальник вовсе не обязан проводить с ним время!

— Дмитрий Андреевич, может, я попрошу кого-нибудь…

— Не ерунди, — отрезал писатель Воздвиженский. — Мы уже всерешили. Иди, добывай его, и поехали! Дел по горло!

Маша выскочила из джипа. С улицы в прохладнуюкондиционированность салона повалил теплый воздух, и запах тополей и асфальта,и влага вчерашнего дождя. Писатель Воздвиженский подумал, что зря он содеял всвоем романе суровую зиму, теплое лето было бы куда как лучше, а ДмитрийРодионов подумал, что возить с собой по городу чужих детей — ужасная морока.

Зачем он согласился?… И даже сам это предложил!

Хаотичное движение заряженных частиц за школьным заборомпродолжалось, и кто-то уже висел на худом и замученном боярышнике, а ещенесколько щенят валялось на газоне, а другие вырывали друг у друга рюкзаки, инесколько томных барышень лет по четырнадцать взирало на малышачыо возню соснисходительным презрением, а юноши этого же возраста, говорящиенепередаваемыми шаляпинскими басами, косились на барышень и шикарными одесскимиплевками сплевывали на асфальт, и все вокруг визжало, двигалось, прыгало,хохотало, сверкало на солнце.

— А я ему говорю: чегой-то ты звонишь? А он мне отвечает,что алгебру забыл!

— Ага, алгебру! Так я и поверила, что он алгебру забыл!…

— Да мы ваще вчера до двух часов оттягивались!…

— Мне он целых три эсэмэс прислал…

— Да этот фильмец отстой, ва-аще!

— А он в каком, в девятом или в десятом?

— Вот я иду, мажорю, а навстречу мне Анька из восьмого «Б»…

Опустив стекло и надвинув темные очки для неузнаваемости,Родионов курил и думал, что ни за что на свете не хотел бы вернуться в своичетырнадцать лет. Что там думают по поводу сей золотой поры именитые психологии психологессы? Но детство мы вернуть не сможем заново, как первый вальс, ононе позабудется?! Школьные годы чудесные, с книжками, танцами, песнями? Изшкольных чудесных годков ему помнилась одна сплошная морока с глубокимосознанием собственной никуда не годности, препирательства с биологичкой поповоду генов красной комолой коровы, лазанье на канат и постыдное на немболтание, потому что долезть до конца у него никогда не получалось, икс квадратминус игрек квадрат, и возмущение отца, что он, его сын Дима, икс от игрекаотнимает каким-то «примитивным» способом, а должен отнимать «красиво», прыщи налбу, прыщи на носу, прыщи на груди, и никакого вальса!…

Вот идет, к примеру, он, Родионов, мажорит, а навстречу емуАнька из восьмого «Б»!…

— Здрасти, — сказал тоненький голосок где-то очень близко.

— Здравствуйте, — отозвался Родионов и завертел головой,пытаясь рассмотреть здоровающегося, но не смог, тот уже нырнул за заднюю дверьи теперь там возился.

— Это Сильвестр, — проговорила секретарша Маша очень быстро.— Дмитрий Андреевич, мы с ним уже обо всем договорились, он не будет наммешать.

— Да кто ж спорит… — пробормотал Дмитрий Андреевич, и в этовремя к их машине двинулась небольшая компания пацанят, тех самых, что необращали никакого внимания на девиц, которые не обращали никакого внимания наних.

— Садись скорее, — нервно приказала невидимому СильвеструМаша, — нам некогда, у нас еще встречи сегодня!…

— Я сажусь, — выговорил тоненький голосочек, и сзади что-тоупало.

Родионов вздохнул.

— Вау! Эта чего? Эта твоя тачка, да?

— Не, пацаны, это матери его тачка, да, Вест?

— Да не, там вон еще кекс какой-то сидит!

— А че? Ксенон или нет?

— Не-а, не ксенон!

— Да че ты гонишь-то?

— Да ты сам гонишь!

— Вестик, покатай, а?

— Вау, братва, а эта че такое?!…

— Марья Петровна, это ваша тачка, да? То есть машина?

Шаляпинские басы решительно не вязались с худосочнымишейками и тоненькими ручками, на которых отросли здоровые красные кулачищи, уодного в ухе была серьга, другой все ковырял в носу, в который было продетокольцо, оно, как видно, невыносимо мешало и носу, и самому красавцу, третий всезаглядывал в салон, так что чуть не тыкался в родионовскую сигарету, и Родионовстекло поднял.

— Ребята, пока, — сказала Маша, — мы спешим.

— Ну, покатайте, Марья Петровна, а?

— В следующий раз, — сдержанно сказала Маша, — обязательно!

Прыгнула в салон и так рванула с места, что Родионовакачнуло назад и прижало к креслу.

— Мам, как здорово, что ты приехала! — с удовольствиемсказал сзади тоненький голосок. — Я тебя и не ждал!…

— Это случайно получилось, — нервно произнесла Маша, косясьна Родионова.

Неизвестно, чего она от него ожидала — то ли что он надуетсяи перестанет разговаривать, то ли что сию минуту пристанет к ее сыну свопросами, типа: «Ну, как успехи, молодой человек?» и расскажет историю изсобственной боевой юности. Это явственно читалось у нее на лице, и великийписатель усмехнулся.

К уху Родионова придвинулось сопение, он оглянулся и прямоперед своим носом увидел шоколадные блестящие глаза и широкий улыбающийсямальчишеский рот.

— Почему они зовут тебя Вест? — осведомился Родионов.

— У меня имя неудобное, — объяснил мальчишка охотно. — Оченьдлинное. Как его сократить? Непонятно как!