Лавровский ничего не замечал. Целые дни он проводил впостели, нежа и лаская свою волшебную возлюбленную. Он все пел ей колыбельныепесенки, укачивал на руках, баюкал и прижимал к сердцу, которое все времянестерпимо болело – от любви.

Потом ей на мобильный телефон позвонил ее миллионщик, она вдва часа собралась и уехала – как и не было ее!..

Лавровский, оглушенный свалившейся на него бедой, дажетолком не понял, что произошло.

Он растерянно усаживал ее в такси и заглядывал в глаза,жалобно, как собака, которую собираются топить, и она, собака, понимает, чтовот эта рука, вот эта самая, обожаемая, знакомо пахнущая, единственная в мирерука, самая верная и сильная, самая необходимая на свете, сейчас убьет ее.Понимает, но ничего не может поделать, потому что любовь сильнее инстинктасамосохранения – утонуть можно, а убежать нельзя – куда побежишь, когда жизньесть только вблизи этой руки, а все остальное мученическая мука!..

– Димасик, – деловито сказала его волшебница, счастье исмысл его жизни. – Ты, смотри, в Москве не вздумай меня искать или, боже тебясохрани, звонить! Ты же у нас мальчик… того… романтический. Вовасик тебя тогдаубьет, и все, понимаешь? Понимаешь, Димасик?

Лавровский тупо кивнул.

– Ну вот, ну вот и умница, – прощебетала чертовница. – Ты жехороший мальчик, да? Все мальчики любят своих девочек, да? Но когда приходитвремя, они своим девочкам не мешают, не ищут их, не пристают… Димась, а тытелефончик мой знаешь?

– Нет, – сказал Лавровский. – Откуда? Ты же мне его недавала.

– И не надо, и правильно, что не дала. – Она уже уселась вмашину, расправила складки диковинной белой шубки, подняла на лоб очки ипробормотала себе под нос: – Да ладно, не беда, прилечу в Москву, поменяю, впервый раз, что ли!..

Потом повернулась к распахнутой двери, у которой на пыточномогне горел несчастный Лавровский, и почмокала губами в воздухе, посылаяпоцелуй:

– Димасик, пока! Я тебя очень люблю.

Потянула дверь, прихлопнула, и такси тронулось, увозя ее всиянии зимнего дня, в сверкании снегов, в шуршании лыж и веселом гомоненезнакомых языков.

– Укатила краля-то? – спросил подошедший прозаичный, какдвугривенный, Хохлов. – Ну, поздравляю тебя!

– А? – переспросил Лавровский. В голове у него шумело, ивидел он плохо.

– Поздравляю тебя, Шарик, – громко сказал Хохлов, – тыбалбес! Ну? Пошли, что ли?

И он увел несчастного в ресторан, и оставшиеся три дня онибезостановочно пили водку, коньяк, шнапс и граппу, и потом Хохлов еще заплатиластрономическую сумму за тот коньяк, который «Димасик» и его волшебница пили вномере, и это было так ужасно, так отвратительно, так гадко, что Лавровскийрешил было покончить с собой, но не покончил.

А как же Светка с Владиком?! Что они станут делать, если онпокончит с собой?! Как они будут жить, они же неприспособленные! Владик малыш,а Светка любит песню про бригантину, носит свитера с высоким горлом и искреннесчитает, что делает полезное дело в том самом НИИ, где с понедельника попятницу рисует на кульмане линии!..

Разве же оставишь их, таких… слабых и беззащитных?!

И Лавровский не покончил с собой. Вернувшись, он пожил уХохлова еще с недельку, отговариваясь тем, что отпуск себе продлил потому чтотам, на курорте, сильно простудился.

– Ты осторожнее, Дим, – кричала в трубку Света, неподозревая о том, что муж сидит на хохловском диване, – смотри не доводи делодо пневмонии! А Хохлов? Он улетел?

Лавровский соглашался, что улетел.

– И бросил тебя одного? – ужасалась Света. – Стемпературой?!

Годы шли, грянул и прошел еще один роман, на этот раз скакой-то биржевой маклершей, Лавровский все еще торговал на бирже воздухом.Потом и маклерша куда-то делась, а у Светы родился второй ребенок, и опятьначалось все сначала – мечты о квартире, пусть и двухкомнатной, но зато своей,в ванной запах пеленок и детского мыла, бутылочки в холодильнике, соски втурке, для стерильности прикрытые марлицей, фруктовое пюре абсолютно поносногоцвета и в выходные походы за подгузниками.

Лавровский все пытался рисовать – теперь уже своих детей, –все мечтал, что станет художником, настоящим, востребованным, таким, чтобританская королева именно ему закажет свой портрет в годовщину коронации.Какое-то время он еще поработал на бирже, потом перешел в рекламное агентство идаже нарисовал там один плакат, который разместили на Кольцевой автодороге. Наплакате была изображена красавица, чем-то напоминавшая ту самую первуюволшебницу, что потрясла его воображение когда-то давным-давно. Красавицадержала на рушнике каравай, который, если присмотреться, оказывался некараваем, а машиной, а рушник – автомобильной дорогой. Поперек красавицыногоживота шла надпись «Столько-то лет дорожной отрасли».

Потом выяснилось, что одно дело рисовать «под настроение» исовершенно другое – рисовать «под заказ», и тут уж выбирать решительно неприходится, что приказали, то и рисуй. Красавицу так красавицу, йогурт такйогурт, фен для волос, значит, фен. А может, кастрюлю или журнал «Бухучет», какаяразница!..

Лавровский маялся, рисовал плохо и из-под палки, мечтал освободе и вольном ветре, о дальних странствиях, горных вершинах, грозе надокеаном и понимал, что такую свободу, о которой он мечтает, могут дать толькоденьги, очень много денег, целые кучи, и желательно – долларов, а добывать ихон не умел.

К тому времени Хохлов со своей фирмой окреп и встал на ногинастолько, что завел собственный офис и нескольких сотрудников, поэтому, когдау Лавровского кончились силы рисовать йогурты и журнал «Бухучет», Митя взялДиму на работу. Позабытая всеми бабушка неожиданно умерла и оставилаЛавровскому в наследство квартиру в Москве, крошечную и очень неудобную, встаром доме, нависшем над Третьим транспортным кольцом, по которому день и ночьшли машины. Квартиру продали, приложили скудные сбережения и купили жилье внаукограде, где когда-то учились в институте. По московским меркам квартирабыла дешева и прилична – три комнаты в «хрущевском» доме, спальня, гостиная идетская, вот как!.. И главное, своя, своя!..

И стало понятно, что это… все. Больше ничего не будет, иждать особенно нечего.

Жизнь удалась.

Поэтому Хохлов, который был гораздо менее талантлив игораздо более занят, чем Лавровский, очень ему сочувствовал и отлично понимал,почему тот морозной декабрьской ночью тащится его провожать.

Ну и пусть провожает, ничего в этом такого нет!..

Вдвоем они собрали мусорные мешки, некоторое времяпотолкались в теснотище крохотной прихожей и вывалились на лестницу. Они неразговаривали друг с другом и заговорили, только когда вышли из подъезда,удалились на порядочное расстояние, и Хохлов закурил.