Я развел руками.

– Гриць, с тобой спорить трудно, ты мерзко прав. Да, язаметил, что раньше к читам прибегали в самую последнюю очередь. Когда уж никакне удавалось пройти!.. Это было первое поколение баймеров, которые пришли вкомпьютерный мир со сложившимися моральными установками докомпьютерного века.Зато теперь существует масса сайтов, где собраны читы ко всем баймам. Выходятжурналы с читами. Теперь человечек даже не покупает игру, если к ней еще нетчитов. Так что, боюсь, Гриць прав. Слово «байма» отпугнет серьезностью. Сейчасв цене клоуны, комики, пародисты, смехачи. Но что нам остается? Покоритьсянаступлению тупости?

Конон вдруг прорычал как зверь. Кулаки его стиснулись, лицопотемнело от прилива тяжелой крови.

– Мать, – сказал он отчетливо, – перемать… Сегодняслышал по радио, что главному клоуну… помните, президент и все правительство кнему в больницу ездило, навещало, беспокоилось, когда рядом в районной больницеумирал сам Святослав Рихтер?.. этому клоуну ставят в Москве памятник. Егоименем назван новый автомобиль, две улицы в районе Бульварного кольца,учреждена премия для Академии искусств и ежегодный всероссийский конкурс: ктогромче перднет!.. С трансляцией по всероссийскому телевидению. Это тебе непередачи из Большого театра, не международные конкурсы скрипачей, не какой-тоРихтер! Сам президент страны, уже нынешний, обещал присутствовать. Так что,ребята, назвать игры баймами – это ж призвать народ лезть в гору!А все мы предпочитаем под горку, под горку…

– И все-таки, – сказал я настойчиво, – чтовсе-таки?

– Все-таки, – ответил Конон, – с игр… и всяких тамигрушек переходим на баймы. С несерьезной фигни на серьезное дело.Помните, когда играете в компьютерные игры – вы недоразвитые придурки, авот когда баймите в баймы – вы приобщаетесь к высокому искусству будущего!Чтоб спины ровные, мать вашу, взгляд гордый!

– А кто из вас, искусствоведы, – добавилСергей, – обзовет благородные баймы той старой кликухой, получит в рылобез базаров!

Нюрка появилась, смотрела вопросительно. Конон спросил ласково:

– Тебе чего, Нюра?

– Может, – спросила она невинно, – заодно и ужинподать?

Конон посмотрел на часы, криво улыбнулся.

– Да, что-то засиделись… Все за работу, бездельники! Андрий,пойдем со мной, расскажешь о своей затее.

Боты послушно поднялись, исчезли. Я шел рядом сКононом, он двигался как статуя Командора, ступеньки бесшумно прогибались подего весом. Я чувствовал жар от Конона, будто он явился из земного ядра,где расположен ад, а если верить Обручеву, то Плутония.

– С чего начнешь? – поинтересовался Конон. –Как вообще это делается? Дашь объявление… или как?

– Некоторые кандидаты, – сказал я, – уже есть, яговорил. Конечно, в принципе, я еще ни с кем не говорил. Потом сообщу насайтах. У нас свои сайты. Чужие не заглядывают – неинтересно инепонятно, а свои друг друга знают. Пообщаемся, будем думать. Игру ведь надосделать такую, чтобы и для людей умных, и для людей простых.

Конон поморщился. Я заметил, поинтересовался ехидно:

– Не любите простых?

– Не люблю, – признался он.

– Как же так?

Он громыхнул рассерженно:

– Да вот не люблю.

– Странно, – сказал я. – Вы в самом деле былипартийным работником?

– Я и тогда их не любил, – ответил онхладнокровно. – Я не понимаю, как можно быть простым, если можно бытьсложным, интересным?.. Я не понимаю, как могут молодые здоровые парни,взойдя на эскалатор метро, замереть как мухи и ждать, когда же эта лентапринесет их наверх? Или вниз. Это и есть простые люди. Непростые поднимаются полестнице даже вверх, а вниз так и вовсе бегут! Это я к тому, что простые инепростые различаются вовсе не по уму, образованию или соцположению.

– А по чему?

Он отмахнулся раздраженно.

– А сам не видишь?

– Вижу, – признался я. – Но вас достаю вопросами…потому что вы из тех, кто находит ответы. Чесс слово, Илья Юрьевич, я из техпридурков, что учатся всю жизнь. Сперва я вас невзлюбил, а теперь вижу, чтодаже у вас могу многому научиться.

Он зыркнул сердито.

– Особенно мне понравилась, – сказал онсаркастически, – эта поправка «даже».

Но я видел, что он явно подобрел. Возможно, льстит, чтокрутой программист, человек двадцать первого века, учится у него, человека… данет, он тоже из нашего двадцать первого. Только старше и матерей.

Солнечные лучи били снизу, яркие и ослепляющие. Налетательном аппарате меня несет над Солнцем, снизу сухой жар, а я лечу, щурясьи тут же снова закрывая глаза от чересчур ослепительного света. Явно надповерхностью раскаленного Солнца, протуберанцы обжигают веки, я уже в короне,ослепительный свет, жар…

Я чихнул, перекатился на бок, тело еще спит, глазазакрыты, но яростный свет отражается даже от пола. Шатаясь и выставив руки какослепший, голым добрался до окна, пусть посмотрят из дома напротив, а еслиуспеют, пусть даже сделают скриншот и поставят у себя как бэкграунд, впомацкупоймал край шторы, задвинул окно, смог приоткрыть один глаз, ухватил другую закрай и с великим облегчением сомкнул их, как створками ворот рыцарского замка,перекрыв дорогу вторжению. Узкий лазерный луч, что с шипением оставлял на стенедымящуюся полосу, исчез.

И все равно даже сквозь шторы свет вламывается яркий,слепящий. Солнце по ту сторону огромное, занимающее все небо. Я морщилрожу, щурился, старался держаться спиной к окну, пока одевался. За это времяглаза привыкли, мы всегда привыкаем к любому миру, каким бы странным нипоказался вначале. Это в момент пробуждения, когда мысли поднимаются из глубинычистые, умытые сном, еще без цепей догм, можно увидеть мир таким, какой онесть… но уже мгновения спустя мы все видим одно и то же.

Стандартный мир, стандартные люди, стандартные реакции. Новсе же я видел, видел иной мир!

Из окна видна моя Серебряночка, блестящая, как капля ртути.Половина автомобилей уже исчезла, это мне не установлен четкий график, даже«от» и «до» не знаю до сих пор, просто приезжаю рано, уезжаю поздно. Конон,плантатор или секретарь обкома, но привык, что все пашут, про отпускпомалкивают… в моем компьютерном хозяйстве пока все в ажуре, а иначе сразувспомнят, что приезжаю все позже и позже…

С кухни аппетитно пахнет поджаренными гренками, поддверь заполз бодрящий запах кофе. Я выбрел на кухню, щурясь, как китайскийгерой Ли-Си-Цын.

– Здравствуй, папа!.. Ты не сказал еще, как тебе моя машина?

Он заботливо придвинул на мою сторону стола тарелку саппетитно поджаренными хлебцами.

– Машина?.. Мой мальчик, я не люблю машины. Вон Брэдбери,имея два кадиллака, ходит только пешком. Он не бывал на съездах писателей,потому что туда надо ездить…