Последним перешел речку табун лошадей, вода плещется, бурлит, огненные глаза вспыхивают во тьме. Топот копыт заглушает голоса. Табун проносится мимо. И вдруг за рекой заржал жеребенок — тревожно, испуганно. Кобылицы откликнулись с нашего берега. Одна из них метнулась к воде. Через минуту мать с жеребенком проскакали вслед за табуном.

К палатке подъезжает верховой табунщик, закутанный в плащ, с брензентовым шлемом на голове, наглухо закрывающим шею, уши, щеки. В мокрой степи в этом году много комаров, трудно пасти стада. Табунщик стар, лицо словно выдублено.

— Садись чай пить, бабай…

— Некогда, табун пошел — комар гонит. Пропасть комаров! Нет ли какого лекарства от гнуса, давай, пожалуйста.

У нас оставалось немного рипудина, наливаем старику в пустой флакон. Много комаров вьется в палатке. Гости принимаются мазать рипудином лицо, шею. Удивляются — ни один комар не подлетает, все исчезли из палатки.

— Нынче совсем комар съел, — говорит табунщик, бережно пряча пузырек за пазуху. — А у нас в магазинах ничего нет от комаров — наказание…

Табунщик пришпорил коня и пропал во тьме. Действительно, почему в Москве разные средства от комаров продаются, а тут, где они необходимы, днем с огнем не сыщешь. Федорыч костерит незадачливых снабженцев. Всыпать бы им жару-пару за такую торговлю! Глаза у Алмы слипаются, ребята уже разошлись спать, а она сидит и слушает, слушает разговоры взрослых.

Утром она первая появляется около нашей палатки, личико полусонное, улыбка доверчивая, приветливая.

— Айда к нам чай пить, — приглашает она.

Подходит ее брат Бектал и тоже зовет в гости.

В мазанке их отца — табунщика Исы Жусупова — застаем всю семью. Расселись на кошмах вокруг низенького столика. Алма опустилась около отца, ластится к нему. Рядом ее мать, уже не молодая, симпатичная женщина. Бектал с женой усаживаются, около молодой хозяйки шумит блестящий самовар. В нем крепко заваренный, подбеленный сливками, чуть подсоленный чай. Нам он кажется удивительно вкусным и приятным. Пьем из цветных пиал, только выпьешь чашу, молоденькая жена Бектала подливает новую порцию. Клеенка завалена баурсаками, на блюдцах свежесбитое масло, в чашках сливки, кувшин с кумысом. Хозяева шутят, смеются, и мы чувствуем себя как дома.

— Алма по-русски яблочко, — поясняет Иса.

Больно хороша девочка!

— Мы ее заберем с собой, — шутит Федорыч, — она такая заботливая, будет у нас вести хозяйство.

— Так это ваша девочка? — пряча улыбку, будто удивленно спрашивает Иса. — Вы ее потеряли давно? А мы ее девять лет назад на дороге нашли.

— Я и вижу, она самая, — продолжает Федорыч.

— А мы думали со старухой — откуда взялась? Теперь что сделаешь, раз она ваша… Может, ей будет лучше, берите, — печально тянет Иса.

Алма прильнула к отцу и громко шепчет:

— Нет, нет, ата, я твоя… твоя, никуда без тебя не пойду.

И счастливо смеется. Видно, любят ее в семье. Хозяева не перестают угощать нас, и старый Иса говорит:

— Первый день новый человек далеко стоит; другой день живет — ближе будет; третий день пойдет — совсем другом становится. Живите, пожалуйста, еще день-другой, бешбармак сварим, гулять будем.

— Спасибо, друг, спешить надо…

Спешка — неотвратимое условие автомобильного путешествия. Не успеешь оглядеться, уже пора в путь. Сегодня мы должны по графику подъезжать к Барнаулу, а до него еще тысяча километров. Иса говорит, что жизнь чабанов хорошей стала. Четыре тысячи он зарабатывает в год, да пшеницы накопилось в колхозе десять тонн.

— Не беру, куда ее столько. В этом году уберем урожай, все лишнее государству сдам…

Пришел сосед — старый казах с домброй. Присел на кошмы — настраивает домбру. Заплакали струны, запели протяжную песнь. И чудится: шумит, выходит из берегов река, воет, свистит ветер, хлещет ливень по камышам; стихает буря, ветер уносится вдаль, солнце осветило умытую степь, шумит вода, табуны идут через речку на росистые травы. Тихо, журчат серебряные струи Оленты.

Хорошо играет старик, заслушались все — будит он домброй в сердце теплые чувства, видишь все, о чем поют струны. Слушаем и слушаем, не хочется подыматься. Но пора в путь, прощаемся с друзьями. Высыпают все провожать, желают доброго пути, счастливой жизни. Бектал говорит:

— Хорошо нигде до уступа не проедешь. Самая прямая — летняя дорога. Вон мимо кургана пошла…

Алма прокатилась с нами, выглядывает из окошка, машет ребятишкам тонкой смуглой ручкой — будто прощается навсегда. Вот и последняя юрта, высаживаем девочку, грустные у нее глаза, и нам жаль расставаться с Алмой. Через минуту все скрывается позади за ковыльной гривой. Едем молчаливые, задумчивые. Кем станет Алма — румяное яблочко, может быть, она посадит сады на берегах Оленты, и зацветут они в степи?

Никому и в голову не приходит, что через час мы попадем в ловушку. Подсохшая дорога идет по увалам, только кое-где лужи остались. Долго едем без всяких приключений. Внезапно открывается большая пятнистая низина, за ней ближний уступ. О нем говорил нам Бектал. Быстро доехали — до уступа рукой подать, километров семь. Спускаемся в низину и руками разводим — дальше вместо дороги сплошная топь. Тут и со сковородкой не пробьешься. Едва выбираемся на склон пологого увала, поросшего ковылем. Прямо ехать нельзя. Останавливаемся — придется искать обход.

Справа — болотистая котловина; километрах в двух какие-то люди убирают сено. Туда с машиной не сунешься. Слева — травянистая степь медленно поднимается к дальнему увалу. Обход там искать нужно. Но степь здесь коварна — она набухла, не держит колеса. Бродим, ищем лазейку. Федорыч медленно пробирается по нашим следам. То и дело застревает машина. Художник сковородку вынимает, подымаем на домкрате завязшее колесо, камни подкладываем — их много на склонах увала.

Часа два мучаемся, проходим не более километра. А обхода нет, везде пухлая, напитанная влагой степь, не пропускает машину. Двигаемся прыжками: пройдем сотню метров, завязнем, выберемся со сковородкой и опять застрянем. Теперь уже ясно видим, попали в гигантскую западню —