в возрасте Христа отозвали с дипломатической службы в Германии, он очень томился в любезном отечестве. Но под старость стал таким патриотом, что в одических барабанных стихах стал прославлять Муравьева-вешателя.

Оранжевый день, веранда, патио, витражи, мозаичный пол, плиты, нагретые щедрым солнцем, лавр, пинии, позолоченное лучами море – незабываемый образ Италии.

Самое занятное в том, что маркиз де Кюстин приехал в Россию не обличать самодержавие, но утвердиться в его разумности. Такое случается очень часто – книга пишет тебя, а не ты пишешь книгу.

Достоинства политика и достоинства человека не совмещаются по определению. Тойнби говорил, что, «вступая в мир политики, человек, наделенный благородством, рискует собой». Не «рискует собой» – от себя отрекается! Какое тут может быть благородство, если лобзаешься с изувером, чтобы его нейтрализовать или чтоб пользоваться его нефтью?

Для настоящего писателя падение литературы страшнее падения рубля, страшней нищеты и беззакония. Бунин, столкнувшись с бездарным текстом, записывает: «О Боже мой! Боже мой! За что же ты оставил Россию?»

Какие провидческие слова написал он о проходимцах, губящих прозу своим «ядреным и сочным» и роющихся в «областных словарях, составляя по ним какую-то похабнейшую в своем архируссизме смесь».

Характер побеждает в пространстве, интеллект – во времени. Jedem das Seine.

«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – неужто это призыв мелиоратора, которым в конечном счете стал Фауст? Это даже и не мольба любовника. Вскрик поэта, для которого каждый миг жизни – источник художества, воздух искусства.

Наследник выкреста и выкрест сам, еврей Мишель, сын Жака, Нострадам. Мистическая фигура этот Михаил Яковлевич.

Молодая угловатая литературоведка – вдохновенно: «Философов был педераст, Зинаида Гиппиус – гермафродит, Мережковский – импотент. Так они и жили втроем». Достойный финал серебряного века! Деморализованная аудитория завороженно слушает и шумно вздыхает.

К Буниным пристроился Зуров, к Мережковским прибился Злобин. На старости лет большие писатели шагу не ступят без прилипал, без литературных приживалов.

Он практически не курил, но когда хотел выглядеть поэффектней, закончив речь и принимая аплодисменты, неожиданно доставал сигарету. Ему это шло, и он это знал. Игралось некое отстранение, уход в себя, появлялась значительность.

Трагедия двадцатого века – перемещение маргиналов и маргинального сознания с обочины жизни в ее эпицентр. Когда на вопрос журналиста о том, что меня больше всего заботит, я ответил: «Качество населения», – я никого не хотел обидеть, таков исторический круговорот.

Жизнеспособность империи – в центростремительности, жизнеспособность культуры – наоборот – в центробежности.

Беспроигрышна одна лишь позиция – оппозиция. Все прочие – зыбки.

Ничто так не искажает личности, как многолетняя невостребованность. Не зря логорея – болезнь старости. Молчаливые старики – на вес золота. Такими были Алянский, Цявловская – ничего не доказывали, не суетились, не пытались то и дело напомнить: «Я еще жив, я что-то значу, не сбрасывайте меня со счетов». Трудно не вспомнить Лао-Цзы: «Знающие не говорят, говорящие не знают».

Воняет чванством и самодовольством.

Ночь Катулла и Лесбии – «Неужели мы можем умереть? Неужели когда-нибудь нас не станет? После нас, после этого, после того, что мы познали в объятьях друг друга, еще может быть какая-то жизнь?»

Он был не только отцом своих текстов, он был им заботливым отцом – неутомимо их тиражировал.

Защитники коммунизма твердят о его совпадении с христианством. По расчету или по недомыслию, не видят, стараются не видеть, что христианство есть цель, а коммунизм есть средство.

Задумчивые слова Петрарки в моем бесхитростном переводе: «Всегда искал я жизни одинокой – То знают берега, поля, леса – Чтобы уйти от черни недалекой, Утратившей дорогу в небеса».

С какой бессмысленной оголтелостью переходим мы в другую формацию! Разве что в сумасшедшем доме начинают мыть лестницу с нижней ступеньки.

Независимость – кислород сознания. Она неизменно враждебна силе и не одной полицейской силе, но, прежде всего, силе общих мест. Непросто обнародовать тайну – сказать, что голос не меньше хора, что он бывает и больше хора. Вот тут и обрекаешь себя дышать сознанием в безвоздушном пространстве.

Жизнь часто бывает беспамятной, но память не может быть безжизненной.

Пророк, изгоняемый отечеством, – точно такая же катастрофа, как оккупированная страна.

Сколько гнусностей сделано во имя долга! Пропуск в рай для надсмотрщиков и палачей.

Мудрость бессильна остеречь, но брезгливость порой спасает.

Ты виноват уж тем, что стар. Это вина неискупимая.

Должно быть, нет большего самогипноза, нет сладостнее самообмана, чем митинговое помешательство. Чудится, что становишься силой, способной сплющить и затоптать все, что окажется на пути. Забывается, что за пределами площади идет своя, неподвластная жизнь.

Освященный веками принцип дискуссии: «Аргументация – признак слабости».

Помню, прочел в одном мемуаре, как беседовал Леонид Андреев с маленьким осиротевшим сыном. Знал бы он, что все слезы детей – впереди! Что знал Данечка о своей судьбе? Что знал Вадим? Да и участь Саввы оказалась невесела.

Прелестный штрих, точно рисующий природу гея, – в двадцатых годах на совещании переводчиков Кузмин подошел к Щепкиной-Куперник и спросил ее: «Танечка, где тут сортир?» Спросить у мужчин он постеснялся.

Ленин всегда знал, «что делать», и всегда это знание разрушительно. Что делать? – «Ликвидировать третий период». Так это у него и осталось и перешло к ученикам – ликвидировать, расстрелять, выслать, конфисковать et cetera.

В начале века враги режима пребывали в постоянном разброде, не знали, как приложить свои силы. Нелегальное народничество считалось достойным, но ненаучным, бесперспективным. Легальный марксизм – слишком научным, пресным, неспособным увлечь, он отодвигал перспективу. Ленин ввел в обиход нелегальный марксизм, привлек молодежь и не только ее – объединил вокруг себя и «романтиков» и «реалистов». Знал человеческую природу – нельзя ограничиваться дискуссиями, но опасность не должна быть смертельной.

Массы твердят о народовластии, неосознанно желая диктатора.

Долгожданное очеловечивание – кто был ничем, тот стал никем.

Хороши лишь побежденные люди, но нас влечет к подлецам-победителям.

Станислав Ежи Лец однажды заметил: «И хеппи-энд – это тоже конец». Все так, но конец двадцатого века – это в любом случае – хеппи-энд.

Отец Сергий Булгаков, давно уже священник, писал, что «ежится от церковного холода».

В начале века бордели принято было называть лупанариями. Фонетически – омерзительно.

Никого из носителей истины не смущало, что таковых – легион. Мессианство – душевная болезнь.

Эстетическое начало исходно предполагает над-уровень и оттого сперва вызывает неочевидную враждебность и очевидное