напряжения, без натуги, походя, точно нашел на дороге, просто нагнулся и подобрал.

Мы написали с ним оперетту о нашем учителе математики – личности в городе легендарной. Естественно, вскоре довольные слушатели ее запели, спустя короткое время сам герой познакомился с нашим творением и, сколь ни странно, не был польщен – автору текста пришлось объясняться.

Печальный исход такого содружества забылся с окончанием школы, когда спустя несколько лет я сочинил для местного театра пьесу «Мы вернемся, Одесса!», я уговорил режиссера пригласить моего товарища написать музыку для спектакля.

Пьеса была запрещена, и постановка не осуществилась – так она оказалась первой в ряду моих пьес со сходной судьбой. Я плохо помню ее содержание – это понятно, прошло полвека, зато отлично помню ту песенку, которую пел главный герой:

– По Дерибасовской улице / Дождик весенний сечет, / Парень стоит и волнуется, / Час свою девушку ждет. / И стоит он, и белый свет / Проклинает и презирает. / А девушки нет, а девушки нет, / А парень страдает, а парень страдает…

И минуло несколько десятилетий, – ранней весной очутился я в Ялте – приехал потрудиться над пьесой. Однажды мой сосед по столу посоветовал мне сходить в маленький ресторанчик «Южный», где, по его словам, оркестранты играют всякие песенки с перчиком, таких больше нигде не услышишь, особым же успехом там пользуется их главный шлягер «По Дерибасовской».

Неужто та самая? Нет, невозможно. И все-таки я не удержался. Вечером примостился за столиком в крохотном и уютном зале. На небольшой полукруглой эстраде вовсю старались бывалые лабухи, изрядно потрепанные судьбой.

Как видно, я пропустил «Дерибасовскую», вечер уже катился к финишу, а песенка так и не прозвучала.

Я встал и направился к музыкантам.

– Отцы, сыграйте мне «Дерибасовскую».

Скрипач ухмыльнулся:

– Шикарная вещь. Этот заказ вам станет в копеечку.

– Ладно, – сказал я, – не нахваливайте. Я ее знаю, мои слова.

Скрипач еще более оживился:

– Тогда она вам обойдется втрое.

Я только покачал головой. Хороший урок – не надо хвастать.

– Валяйте. Где наша не пропадала!

И старый скрипач взмахнул смычком, облезлый певец подошел к микрофону, и музыка Котика Певзнера выпорхнула, и зазвучал нехитрый мой текст:

– По Дерибасовской улице / Дождик весенний сечет…

…Бог ты мой, будто я вновь на родине, под этим густым бакинским небом, у древнего мазутного Каспия.

– Парень стоит и волнуется, / Час свою девушку ждет…

…Где они, давние перекрестки, где мы томились и ждали счастья? Ждали и час, и год, и два, ждали его всю быструю жизнь, видно, уж нам его не дождаться.

– И стоит он, и белый свет / Проклинает и презирает, / А девушки нет, а девушки нет, / А парень страдает, страдает, страдает…

Репортер Н. Это подчеркивание мужественности, это чисто женственное томление от запаха кожи и кирзы, этот неврастенический культ силы – все неопровержимо свидетельствует о глубочайшей неполноценности.

Вы полагаете, страшней всего закон кулака, закон войны, закон джунглей, закон бесправия? Страшнее всего закон больших чисел. «Ну и наводнение в Бангладеш! Не то двести, не то триста тысяч погибших». В самом деле, какая разница – двести тысяч или триста тысяч! Мы уже не вдаемся в подробности. Сто тысяч надежд, двести тысяч судеб, триста тысяч миров – все нивелировано. Так будет вечно, пока закон о неприкосновенности человеческой жизни, ее значении и назначении, не станет нашим главным законом.

Переименование. Вместо «Старая площадь» – «Устаревшая площадь».

Человечество навеки отравлено дурманом и ядом иерархии. Поэтому гибель царской семьи – национальная трагедия, а гибель миллионов семей – национальная статистика.

Гуманистическая позиция не обязательно демократическая. Вторая часто враждебна первой.

Чуть прищурясь, она его изучала цепким взглядом провинциалки. Всем, кроме него, было видно: она здесь, чтоб не упустить своего и поскорей прихватить чужое. Но он лишь видел, теряя голову, как загадочно она улыбается, и слушал, как она бойко поет нежнейшие мелодичные песенки. А как она спрашивала: вы меня не боитесь? Сладкий омут! Не женщина, а сон технократа.

Когда-то Врубель определил счастливое состояние творчества как «натиск восторга». Еще более лично я воспринял слова Кокто. Никто не сумел так польстить, так ободрить, как он, да будет земля ему пухом! Вот что он обронил однажды: «Писательство – это любовный акт, и если это не так, то это лишь писанина». Всякий раз, испытывая за столом острое чувственное наслаждение, я утешаюсь сладкой надеждой, что это не просто писанина.

Самое верное название для книги, которую я пишу, не «Авансцена», не «Мемуарный роман» и не «Записки драматурга», самое точное – «Аз многогрешный». В таком сочетании – нужная трезвость. Обильно представленное «я» обилием грехов приземляется.

В литературе трудятся рядом землекопы и пиротехники.

Тема бесстыдства, вернее сказать, его правомерность и оправданность сильно занимала Ахматову – реакция ее темперамента на царскосельские табу. В юности – беспутство греха («Все мы грешники здесь, блудницы»), в зрелости – бесстыдство творчества. Она сказала однажды Лидии Гинзбург: «Стихи должны быть бесстыдными». Эта могучая мысль ее никогда не оставляла. Впоследствии появились строки: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Не ведая стыда – вот что важно! Важней даже, чем «из какого сора». Быть Ахматовой любое мгновенье с ее-то страстями – нелегкий труд! Мраморный лик, который скрывает «угрюмый, тусклый огнь желанья», видимо, давался непросто. Но, слава Богу, стихам дозволено то, что запрещено королеве.

Укрощение мысли посредством записи, поименование чувств, стремление ограничить пространство, попытка унять, придержать время и все трофеи – одни лишь догадки – вот оно, мое иллюзорное, мое безнадежное ремесло.

Спор двух писателей на больную тему. Один из них раздраженно вздыхает: «Неужели же мы не поймем друг друга? Ведь вы же русский человек!» Его собеседник грустно кивает: «Разумеется. Но вы подчеркиваете первое слово, я же, наоборот, второе».

Мне вспомнился сей диалог в наши дни, когда так горячо обсуждают письмо полтысячи математиков из Штатов, и не только из них, в котором они клеймят Шафаревича за зоологический пафос. Поистине ужасный финал когда-то столь ярко начавшейся жизни. Но стоит ли писать эти письма? Создатель жупела «малый народ» дожил до драматических дней – ибо как раз его соплеменники стали нынче этническим меньшинством. Ни злое дело, ни злое слово не остаются неотмщенными. Вот только возмездие не по адресу. В новых странах гонимы русские люди, а вовсе не их самозваный радетель. Именно