подозрение. Слово «эстетский» само по себе порождение этих недобрых чувств. Не зря эстетические разногласия часто ожесточенней идейных. Борьба за право стать предметом искусства ничуть не менее горяча, чем избирательное право.

Когда Каспаров занялся политикой, он стал проигрывать гораздо чаще. Либо ты король, либо демократ.

Как нам оценивать декабристов? Правота в своем времени и правота в истории почти никогда не совпадают.

Сталинская фаворитка, певица, обладающая абсолютным слухом, напрочь не слышит себя самой. С придыханием вспоминает: «Он со мной здоровался за руку».

Народная артистка Союза выступает по телевидению: «Мы относились к театру, как к храму. Теперь уже молодежь не та». Двести лет звучит эта фраза. Двести лет относятся к театру, как к храму. Двести лет молодежь не та.

Критик нетерпеливо лязгал своими желтыми клыками, как изголодавшийся чревоугодник в крестопоклонную неделю Великого поста.

Он озаглавил свою статью так: «Не застрять бы на обочине». Это название словно кряхтит.

Люди, делающие неверные ударения, наносят точнейшие удары.

Интерлюдия

Помню, лет с десяток назад раз или два меня навестила венгерская девушка Жужа Вереш, занимавшаяся переводами пьес. Была она простодушно открыта, сразу же сообщила, что в жизни есть у нее большие проблемы: у возлюбленного своя семья. Конечно, он хочет уйти, быть лишь с нею, но колеблется, не может решиться. Она возвращается в Будапешт и там поговорит с ним серьезно – в конце концов, пусть сделает выбор. Я от души пожелал ей счастья.

Спустя неделю она уехала в свой живописный и звонкий город, в котором когда-то я побывал. Хотя он и был столицей страны, входившей в Варшавский Договор, принадлежность к соцлагерю так и не стерла его жизнелюбия и своеобразия, в нем, несомненно, сохранялась завидная для москвича раскованность, дышалось свободнее и легче. Артисты водили меня по улицам, показывали с ребяческой гордостью различные памятные места. Однажды сводили в большой ресторан – взгляните-ка, вот за этим столиком Мольнар писал свои комедии. Я лишь вздохнул – как славно, должно быть, сидеть на своем привычном месте и тут же, при всех записывать реплики, нанизывать одну на другую, никто и ничто тебе не мешает, музыка тоже звучит под сурдинку, что ни мелодия, то подарок.

Я получил от Жужи Вереш два-три послания, прошло лет пять, и вот – письмецо от ее матери, оказывается, нашла мой адрес и сообщает, что Жужи нет – месяц, как она умерла.

Я сразу понял, как одинока исстрадавшаяся старая женщина в громозвучной будапештской пустыне и как томится ее душа, если пишет она о смерти дочери совсем незнакомому человеку. Ведь он вполне уже мог забыть, что несколько лет тому назад приходила молодая мадьярка. Но так захотелось покинутой матери крикнуть о том, что дочери нет, в мир, в никуда, в чужую страну, только бы пустота откликнулась. Я вызвал в памяти личико Жужи, вспомнил, как она торопилась – в Будапешт, раз навсегда объясниться! Ясно, что ничего не вышло – так оно чаще всего и бывает. Я написал несколько строк про то, как несправедлива смерть, и в самом деле я горевал, и снова думал, как легковерно и так по-детски мы ждем пощады.

Сколь рассудительны англичане: «Прошел целый день, осталась всего тысяча веков». Соотношение величин зависит единственно от угла зрения.

С каждым годом все больше праздничных дат, все больше пустых невеселых торжеств.

Какая непостижимая партия – все уничтожила, всех обездолила и все твердит о своих заслугах.

Было Слово в начале, вот оно и в конце. Великое множество накопленных слов точно слились в одно, немолчное. Вобрав в себя все остальные, оно потеряло свой вкус, свой цвет, весь свой объем, свой запах и звон, утратило свою власть над душой. Есть и у него край и дно. Сезон низких цен и распродажи. Тягостный душный воздух исхода.

Несколько раз на дню вспоминаешь, как прав был Пушкин, когда советовал не настаивать на любимой идее. Ты, Господи, веси, шепчу я ему. В безумные дни альбигойских войн папский легат Альмарик сказал: «Убивайте всех. Бог своих опознает». То же самое «Ты, Господи, веси», правда, уже по другому поводу. Даже в Гефсиманском саду, в минуту прозрения бедный Христос вряд ли был способен предвидеть, как разовьется, какого прогресса достигнет любимая идея.

В городе корчится история, по всей громадной стране несется стонущее перекати-поле неведомо куда и зачем, уже не надеясь укорениться, число злодеяний и преступлений превысило уровень восприятия, перестает на тебя воздействовать. И в эти-то дни я пишу комедию! Всего-то мне и нужно от жизни – поле, лесок, стопка бумаги. Составляешь слова и выживаешь.

Оглянувшись на славный путь человечества, здравомыслящий Роберт Сервис заметил: «Умереть легко, трудно остаться в живых». Одна из шокирующих истин, невыносимых во все времена для героических шизофреников и благородных идиотов.

Было и будет. Ныне и присно. Эпатаж создает репутацию. Читаешь Лоуренса и диву даешься: какая пошло морализаторская, провинциальная декламация, какая застенчивая эротика вчерашнего школьника-онаниста. Только в Англии двадцатых годов он ухитрился сойти за порнографа. Подумать, что лишь несколько лет его отделяли от Генри Миллера.

С таким пиететом произносил: «Леконт де Лиль», «Леконт де Лиль». И вдруг прочел у Анатоля Франса: «Леконт де Лиль – дурак». Черт возьми! Подвело фонетическое очарование. Еще одной иллюзией меньше.

Время скудости – сыты хлебом единым.

Счастье и проклятье воображения.

Исчерпанность «черной» литературы. Чтоб эстетически воспринимать ее ужасы, необходим хоть минимум благополучия. Но нет его – вот она и кончается. Первые признаки заката появились, когда ее назвали «чернухой». Стало ясно: она приручена. Затем обнаружилось, что она не столько восприятие мира, сколько сумма выработанных приемов. Однажды я прочитал, как студенты бегали к девушкам в туберкулезный санаторий. И высветилось, как это делается.

«Я помню чудное мгновенье». Напишите подобное в наши дни, и все снисходительно улыбнутся. Чудное, чистое, слезы, виденье… – помилуйте, просто набор штампов! А рифмы? «Вновь – любовь, вдохновенье – упоенье…» И сколь патетично, сколь торжественно – «передо мной явилась ты». Но до него так никто не писал. Вообще же классики прекрасны отвагой. В одном из лучших своих стихотворений Блок рифмует «речи мои» и «очи твои». Даже после такого примера ощущаешь и трусость и невозможность – не хватает необходимой решимости позволить себе подобную рифму.

Und schlafen mucht ich, schlafen bis meine Zeit herum. Милый Рильке! Всегда он вызывает родственное братское чувство. Кому не хотелось заспать свою