по телевидению. Ведущая с приятной наружностью сообщает: «Когда я была маленькой девочкой, я была совершенно убеждена, что ночью игрушки оживают».

– Все врет, – комментирует дама.

Проще всего нанять палачей среди жертв.

Курта Воннегута спросили, что он думает о Солженицыне. «Я нахожу его забавным», – сказал Воннегут. Убежден, он лукавит. Возможно, Солженицын и следовал заратустровской формуле, призывавшей «жить опасно», – еще возможно, что тут и была игра с судьбой. Однако же не все игры забавны.

Беда не в том, что мы цепляемся за жизнь, а в том, что она цепляется за нас.

Сиюминутная победа всегда за тем, у кого нет тормозов.

Сколько уже десятилетий не оставляет меня уверенность: существенней и важнее всего – ощущение протяженности. Счастливый дар – безошибочно чувствовать, сколь долго тянется жизнь периода, в какой точке истончается нить, когда ей приходит срок оборваться, чтоб с наибольшей полнотой и действенностью продлиться в эхе. Блок понял главное: «Культура есть ритм».

Суетливые телодвижения духа.

Когда-то вера была сверхдержавой, и непокорные умы эмигрировали из нее в сомнение. Потом она стала интеллектуальным оазисом, в который наперегонки устремились растерявшиеся интеллигенты. Мало-помалу все возвращается на круги своя – цикл завершается. В наше время повального фарисейства нужно мужество, чтоб признаться в неверии. Напрочь забыто, что, слава Господу, мы – жители светского государства, что секуляризация в нем естественна. Все истерически торопятся смешаться с толпой лицемерных модников, крестящихся с постными физиономиями на отпеваниях и венчаниях. Стоит им ступить за порог осчастливленного ими собора, они органически и легко смешиваются с толпами грешников, непринужденно вступают в их круг, истерзанный суетой, страстями, склонный к предательству, лжи, вероломству, расизму, погромному мракобесию и политическому интриганству. Вся эта грязная возня, которой они каждодневно заняты, никак не мешает их кривлянию, и все они дружно входят в храмы, как ходят на разные презентации, премьеры и прочие шумные сборища – жалкая потребность «престижности» яростно требует их присутствия. Нет более пошлого притворства, нежели эти игры с Всевышним.

Дух, убегающий от церковников, дух, прибегающий к их защите, – какое-то замкнутое движение. Так скучно видеть эти конвульсии – то мода, то вызов, одно и то же! Очень характерные строки из старого дневника Чуковского в мае 25-го года: «Был на панихиде – душно и странно. Прежде на панихидах интеллигенция не крестилась из протеста. Теперь она крестится – тоже из протеста. Когда же вы жить-то будете для себя, а не для протеста?»

А никогда. «Душно и странно». Душно – пожалуй, а что же – странного?

Равенства мы достигли при Сталине, несмотря на его страсть к иерархии. Все были равны в своей беззащитности.

Читатель, наглотавшийся вдоволь лака с мастикой, почти с удовольствием знакомится с черными безднами жизни. Иные авторы – кто по потребности, кто по расчету – ему потакают. Пишут ли о горестных чувствах, о страшных делах – все равно: развлечение, литературная игра. Может быть, это и хорошо? Литература-потрясение устала, выдохлась, изошла вместе с читателем, испытывавшим острую в ней необходимость. Теперь мы умеем только посмеиваться.

Возвеличить социальную группу – сегодня одну, завтра другую – так же просто, как неумно. Чехов справедливо писал, что верит в интеллигенцию, а не в интеллигентов, иными словами говоря, – в состояние духа, а не в сословие.

Юмористика – в сущности, энциклопедия подлинной бытовой жизни – дает не только увидеть фон, но ощутить, как бьется пульс того или иного периода. Школьникам тридцатых годов казалось, что в начале века все полтора десятка лет были сплошной каждодневной борьбой самодержавия с революцией, то подпольной, то вышедшей на баррикады. Именно Аркадий Аверченко заставил меня впервые задуматься, так ли уж была благодатна эта кровавая смена формации. Читая его, я узнавал, что люди не только бастовали, взрывали бомбы и шли на каторгу – они еще служили, влюблялись, путешествовали, плодили деток. Цвела полнокровная частная жизнь. Юмор был ее своеобразной летописью, лишь подчеркивал всякую несуразность, изначально ей присущий комизм, ее постоянное несоответствие – не идеалу, а здравому смыслу. Стало понятно, что обыватель не бранное, обидное слово, не враг мой, а брат мой, тот человек, который существует в истории, не думая, как ее изнасиловать.

Поскольку политика аморальна, остающийся в пределах морали бросает политический вызов.

Во время аудиенции у Папы Римского он думал лишь об одном – как удерживается маленькая белая шапочка на серебряной голове понтифика, почему она не падает на пол.

Вот уж несколько лет все мои собеседники, говоря «откровение», свято уверены, что слово это обозначает не озарение, не прозрение, а откровенность. За эти же годы весь наш лексический арсенал исчерпывается двумя словами: «электорат» и «однозначно».

Мы перечеркиваем историю? История перечеркнула нас. «The sun of Rome is set. Our day is gone».

Попав в высший круг, так лучился улыбкой, что стало ослепительно ясно, как силен в нем комплекс неполноценности.

Герменевтика – та сфера науки, где характер и умонастроение исследователя играют решающую роль.

Наша отечественная хворь – люди больны чужим здоровьем. Трудись в одиночестве – и спасешься.

Что лучше – уметь исправить ошибку или уметь ее не совершать? Тут не разница между умом и мудростью, как полагают остроумцы. Тут просто различие темпераментов.

Обильно подпертое цитатами несмелое соображение – маленькая энциклопедия тезиса.

Нищий пророк ищет последователей, которые и погубят все дело. Сначала займутся междоусобицей, потом установят иерархию, а там, преуспев и разбогатев, раздавят очередного пророка. Дело тут даже не в преднамеренности, не в своекорыстном расчете. Следуя, обречен отстать. «Кто идет за идеями, не опередит их», – заметил некогда Микеланджело.

Есть женщины, рожденные для вдовства. Вдова Малера стала женою Верфеля, потом она стала вдовою Верфеля.

Стоит подумать, что время, общество, читатели, знакомые люди тебе недодали, и ты – погиб. Смотрю на экране Александра Зиновьева – Боже, как грустно, как его жаль! Куда девалось его остроумие, блестящий сатирический ум, который так сверкал в его книгах? Напыщенность, неутоленность, желчь, с какой-то мазохической страстью «сжигает все, чему поклонялся, и поклоняется тому, что сжигал». Себя не видит, себя не слышит.

Цель должна быть выше твоих возможностей. И не достигнешь, а подпрыгнешь.

Борхес уверен, что «существует все, кроме забвения». И я уверен, что это была не догадка, а крик. В этот час его оставило мужество.

Когда я взглядываю на эстраду, корчащуюся под их копытами, под их истерическим воем и