В последний раз он появился в Москве уже в феврале девяностого года, после кровавых январских дней. Он был растерян, раздавлен, смят. Два дня, пока бушевали погромы, старый приятель – азербайджанец – прятал Котика у себя, на третью ночь Котик ушел – скрывавший от толпы армянина рисковал своей жизнью и жизнью детей. Все бросив, не захватив и узла, на переполненном пароме, где сгрудились уцелевшие беженцы, он добрался до Красноводска. Оттуда уже прилетел в Москву. Он не мог понять ни того, что случилось, почему его город его исторг, ни того, что ему делать в мире. Я тоже не мог себе представить, как будет он жить, как будет дышать, выдернутый незрячим безумием из почвы, в которой укоренился. Нельзя было даже вообразить Котика без его Баку, точно так же, как Баку – без Котика. И в самом деле прошло три месяца, и Котик умер, еще одна жертва «национального возрождения» и человеческого вырождения.

Глупо воспринимать Апокалипсис как некое предостережение. В нем – постижение неизбежного.

Цыгане – непонятый народ с Агасферовой судьбой. Вот уж где был поиск не свободы, а воли. Свобода – понятие политическое, она – противостояние власти. Поэтому свобода и несвобода живут рядом, в определенном смысле – даже нуждаются друг в друге. Воля – она всегда – вне закона, воля всегда – уход, побег.

Выдумывал он себя со страстью, с тоской, с маниакальным упорством. В сочиненном образе было так неуютно, ходил в одежке не по размеру, она спадала, свисала с плеч, но он терпел этот дискомфорт – все с тем же отчаяньем, с одержимостью верил, что маска станет душой. Когда наконец это случилось, выяснилось, что жизнь прошла.

Черт возьми, что же все-таки делать с евреями, если им выпало услышать десять заповедей и увидеть крещение? Эрик Хоффер объяснял юдофобство тем, что правоверие – религия неудачников. Тут верно, по крайней мере, то, что ущемленность – мать всех пороков и вдохновительница злодейств. Нелишне вспомнить и Достоевского, считавшего, что при истинной вере имеешь право и на бесчестие.

Все эти поиски архетипов, в сущности, боль по утраченной целостности, по первоначальной тотальности – в надежде изжить противоречия. Ищем тот потерянный мир, в котором сознание оставалось нерасчлененным и примиренным. Это богатство казалось бедностью, и мысль потребовала дисгармонии – так мы вступили на путь прогресса. Теперь безнадежно раздробленный дух возжаждал вернуться к первооснове – вполне обреченное предприятие.

Не будем отказываться от надежды. Тем более давно установлено, что надежда умирает последней, предварительно похоронив надеявшихся. И все же не будем ее терять. Вспомним про то, как один аббат грустно спрашивал у другого: «Доживем ли мы до прекрасного дня, когда отменят обет целомудрия?» Второй аббат утешил приятеля: «Мы с тобой вряд ли доживем, но наши дети – наверняка».

Сограждане делятся на жалкую кучку, которая говорит: «Вы прАвы» и на неисчислимую массу, которая говорит: «Вы правЫ».

Пафос созидания убивает вкус к жизни.

И вкусил Адам от древа познания, и увидел Бог, что это хорошо.

Люмпены и маргиналы – отстегнутые люди.

Нет более горького и более сладкого чувства, нежели ностальгия. Нет взгляда более затуманенного и более острого, чем взгляд в прошлое. Фейербах называл его «уколом в сердце».

– Боитесь ночи, она вас гнетет? Перебирайтесь в Воркуту – там ночи нет, сплошной день все сутки.

Идешь неведомо куда и думаешь: это твоя жизнь. Приходишь и видишь, куда ты шел – это и есть твоя судьба.

Комедию определяет ее интонация. Свою я нащупывал сперва неосознанно. Пожалуй, в «Измене» и «Карнавале» я окончательно в ней утвердился. Она возникала из подчеркнуто книжного, литературного языка в самых обыденных обстоятельствах, казалось бы, его исключающих. Артисты всегда пожимали плечами: «Как люди странно у вас разговаривают…» – и на спектаклях они поначалу всегда удивлялись, что зал смеется. Потом уже разбирались в том, что все-то дело в этом отказе от привычной им бытовой речи в привычной бытовой ситуации. Срабатывал замаскированный, неочевидный эффект пародии.

Чаадаев не был посажен в психушку, это начали делать в наше время. Но исходная посылка все та же – всякий нормальный человек не может думать не официозно. Имперско-восточный взгляд на мир! Пушкин все чувствовал и предчувствовал: «Да вот беда: сойди с ума, И страшен будешь, как чума, Как раз тебя запрут, Посадят на цепь дурака И сквозь решетку как зверка Дразнить тебя придут».

Кто так горько писал о России, как в своих стихах – Хомяков? Истинная любовь не слепа. Наоборот, обостряет зоркость.

Превосходное (и лаконичное) определение трех ликов невежества: «Не знать ничего, знать плохо и знать не то, что надо».

Лакшин постоянно убеждает, что я не должен жалеть о годах, отданных мною драматургии. Я не жалею, но не могу не думать о том, что, займись я прозой с младых ногтей, она по-иному сформировала бы мою личность. Театр требует быстрого успеха, а зависимость от успеха, в свою очередь, рождает зависимость от артистов, от публики, от рецензентов. Да, я стал лучше чувствовать ритм, мне легче дается диалог, я обострил свое чувство «сейсмичности», но человечески я бы выиграл, если бы с юности привыкал к затворнической жизни прозаика.

Рождают поэта мать и отец, простите меня за это открытие. Но что-то должно же быть в его генах, в особой проницаемости кожи, какой-то особый род гемофилии, когда от каждого прикосновения «реального мира» он кровоточит. Меж тем так легко прозевать поэта! Столько выходит рифмованных строчек – проще простого затеряться в этом лесу созвучий и ритмов. Конечно, поэта творит судьба, но ведь и он творит судьбу. В тот миг, когда он осознает, что все происходящее с ним происходит с другими детьми человеческими, когда он, оставаясь собою, уподобляет себя остальным и вдруг ощущает себя их голосом, тогда его жизнь неожиданно перестает ему принадлежать и возвышается до судьбы. Стоило только Мандельштаму придумать единственную строку «мы живем, под собою не чуя страны», и он перестал распоряжаться течением своей собственной жизни. Он сразу стал человеком судьбы. Такому всегда «целый мир чужбина», и нет для него «исторической родины». Он обречен пребывать в диаспоре. «В сем христианнейшем из миров поэты – жиды!»

Так как всякая революция рождается из ненависти, то наша ситуация, набухшая ненавистью, безусловно, революционна.

Водопроводчик (с горьким вздохом): Наши жизненные условия хуже, чем у Буденного в конюшне.

Нет