ревом, я вспоминаю князя Вяземского: «Ничего не имел бы против музыки будущего, если б не заставляли слушать ее в настоящем». Разумеется, он имел в виду социально-общественные мотивы, но слова эти вполне применимы и к той музыке, о которой речь, внедряемой в жизнь почти насильственно.

Чувство ужаса близко чувству восхищения. Когда плакальщики по сталинским дням говорят, что «нашей страной восхищались» (слова дипломата Бровикова), они не так далеки от истины. Вот так же восхищались и Гитлером, отдавая ему на растерзание беззащитные народы и страны, так же восхищались и Кобой, легко уступив ему пол-Европы. Сладкий оргиастический страх, смешанный с холуйским восторгом, как у отечественных эстетов.

Трогательный рассказ водителя: «Еду ночью, издаля замечаю, какой-то мужик стоит, голосует. Я – сердобольный, лады, подхвачу. Торможу и вижу: елки-метелки! Ленин на пьедестале стоит».

Чтобы творить популярные песенки, нужно иметь такое устройство. Не всякому дано написать: «Я выхожу одна на балкон, глубокой нежности полна».

Больших придурков и недоумков, чем европейские прогрессисты, трудно даже вообразить. Мои приятели были в Италии, как раз в эти дни бастовали студенты. Вечером советских гостей приводят в дом к старику-профессору, известному своими трудами. Он озабочен происходящим. «Молодые люди совсем не учатся, знания им совсем не нужны, они бастуют по каждому поводу». На обратном пути молодая дама, сопровождавшая моих друзей, обращается к ним с печальной усмешкой: «Ну? Увидали живого фашиста?»

В вечном споре традиции и авангарда неизменно побеждает традиция – ей важен предмет, а не амбиция. Авангард, возникавший во все времена, всегда угасал – нельзя постоянно пребывать в конвульсивном состоянии. (Кто помнит нынче про дадаистов?) В итоге роль его – вспомогательная. Всколыхнуть, освежить, растормошить – хорошо, если какое-то зернышко взойдет и останется в урожае. Вот так английские избиратели призывают порой лейбористов к рулю, чтобы те за отпущенные им годы скорректировали социальный баланс. Свершив свое дело, мавр уходит. Авангард самоутверждается, традиция исследует. Вот почему так прав был Бродский, когда он заметил, что «в культуре самое главное – всегда арьергард».

Не забывай: «Qui s’excuse, s’accuse» – кто оправдывается, тот себя обвиняет.

Надо отличать сердечную недостаточность от недостаточной сердечности. Трудно не вспомнить Альфреда Капюса: «Чем сердце суше, тем легче оно загорается».

Не мог бы художественно написать Сталина – не вижу в нем ничего человеческого.

В повествовании, как и в устной речи, неоценима роль аритмии. Ей свойствен равно эффект эстетический и эффект прямого воздействия. Поэтому опытный рассказчик точно так же, как опытный оратор, нипочем не забудет про «purple patch», этакий живописный лоскут, попросту «яркую заплату на ветхом рубище» своего текста.

Очень ясно представляю себе такой диалог недавних лет: «Что есть диссертация? Идея, разросшаяся до банкета». Оппонент: «Идейность, разросшаяся до банкета». Кадровик (с душевной улыбкой): «Анкета, разросшаяся до банкета».

Свобода относительна, братство сомнительно, равенство невозможно.

Глаза тяжелые, как камни.

Читая прозу ли, эссеистику ли, эпистолярию ли Пастернака, видишь все тот же маршрут его мысли: он объясняет любое явление (в том числе примитивное или враждебное) исходя из почти глобальных посылок, он наделяет его предназначенностью, закономерностью и неизбежностью, таящими в себе высший смысл, всегда поднимает его значение и словно срезает слой за слоем, добираясь до его сущностной тайны.

– Но ведь должна быть у человека надежда!

– Нет, где надежда, там и крах.

Этика как язык морали. Этика как платье морали.

Светскость в восемнадцатом веке называли людскостью – определения были и проще, и ближе к быту.

Какая нравственность может быть в политике, если геополитика – ее часть?

Эстетика начинается стилем и кончается стилем. Но наше общество на протяжении десятилетий создавало, чеканило и утверждало антиэстетический стиль.

Эксплуатация человека человеком – материнская ласка, если сравнить ее с эксплуатацией человека обществом. Вообще же надо перевести это слово. По-русски оно означает «использование». Один шаг до «востребованности». Кто ж о ней не мечтает? Всегда балансируем на грани между тем или иным понятием.

Нет наркотика беспощадней, чем чтение. От него и все радости и все беды.

Милиционер, мне сказавший однажды: «Нет зверя страшней человека», – не подозревал, что он перефразировал столь знаменитые слова Бэкона: «Сходство обезьяны с человеком делает ее отвратительной».

Советский Союз к своим сателлитам обращался, как оперная Кармен: «Меня не любишь, но люблю я, Так берегись любви моей». Тем более, что «законов всех она сильней».

Автор «Реализма без берегов» Роже Гароди принял мусульманство. Интеллектуализм без берегов.

Интерлюдия

Увижу ли я снова тебя, солнечное мое гнездо? Узнаю ль тебя, если увижу? Услышу ли вновь дорогие слова – «национальность – бакинец»?

Проклятый январь, чего не вместил он? Едва унялась, слепая от злобы, бессмысленная погромная сила, еще не высохла на мостовых пролитая армянская кровь, не улеглись каспийские волны под паромами с беглецами, а на несчастных бакинских улицах тяжко загрохотали танки. «Броня крепка» – спасти, утвердить готовые рухнуть структуры власти. И вновь валились замертво люди, теперь лилась азербайджанская кровь, смешиваясь с русской, с еврейской – взрыхляя землю бакинской кровью.

Котик Адамов был моим другом, вместе ходили в Дом пионеров заниматься шахматами – был такой год! Своею мягкостью и негромкостью он завоевывал сердца. То было пленительное создание – открытость, готовность подставить плечо, какое-то взрослое благородство. В последнем классе его захватило новое страстное увлечение – сцена, она и оказалась его призванием и судьбой. В Баку был театр с доброй славой. Служили в нем Жаров, Наум Соколов, Раневская, несколько позже – Бельский. Котик занял в нем достойное место – ему особенно удавались характерные, комедийные роли – его органика, душевная грация, его мягкость, делали юмор объемным, как бы одухотворяли его. Мало-помалу мой школьный товарищ стал неотъемлемой частью города, его любили и им гордились. Но неизменно, даже тогда, когда он стал уже Константином Гайковичем, народным артистом, лицом общественным, он все-таки оставался Котиком – даже для незнакомых людей. Можно сказать, он сросся с Баку и, когда однажды его убедили перевестись в Ереванский театр, его хватило едва на сезон – не мог он жить без бакинской бухты, без ветра, пахнущего волной, без бульвара, где прошло наше детство, без улиц, стремящихся в вышину, без родного Арменикенда – так назывался его район.

Мы переписывались регулярно, когда же он появлялся в Москве, встречались, всласть вспоминали былое. Здоровье его на глазах убывало, но он был мужественным человеком и стойко противостоял своей хвори. Только почти перестал играть, предпочитал