понятия не имею, как это сделать. Остальные всадники ошиблись: ничем нашу взаимную враждебность не преодолеть.

Я наклоняю голову к плечу.

– Меня ты тоже забрал бы? Если бы я была по-настоящему смертной?

Танатос открывает и закрывает крылья.

– Какая разница, ты же не смер…

– Забрал бы? – настаиваю я.

Он смолкает, и мы стоим, мрачно уставившись друг на друга.

– Лазария, у меня не было бы выбора, – говорит он наконец. – Одно случайное прикосновение к моей коже, и…

– Мне на это наплевать. – Я не желаю слушать его объяснений. – Ты убил бы меня намеренно, если бы мог, даже сейчас?

Страдальческий взгляд его непостижимых и прекрасных глаз сейчас особенно трагичен.

– Да, Лазария, если бы мог, то убил бы. Я должен.

Не знаю почему, но слышать это больно, как будто в грудь вонзили кинжал.

Я отворачиваюсь, смотрю на усадьбу, потом на звезды и моргаю, моргаю…

– Кисмет, это неважно…

Мгновенно я перевожу взгляд на него.

– Ты знаешь, что важно. – Подумать только, и это тот самый тип, который отказал в смертности родному брату на том основании, что у Жнеца какие-то неправильные мотивы.

Смерть кривится на мои слова. Ему, видимо, кажется, что эмоционально я готова уступить, потому что он шагает ко мне, сокращая расстояние между нами, и протягивает руку.

– Не прикасайся ко мне, – предостерегаю я.

Глаза Смерти блестят, крылья раскрываются чуть шире, и это кажется мне странной демонстрацией силы – правда, я ни фига не разбираюсь в птичьих повадках.

– Или что, Лазария? – Его голос пугающе спокоен. И он делает еще шаг, подходя все ближе. – А может, поставим твой вопрос по-другому? Как поступила бы ты, кисмет, если бы могла убить меня навсегда? – требовательно спрашивает он. – Только вообрази, что моя гибель позволила бы вернуть к жизни всех умерших, чтобы все стало как прежде, а ты смогла бы вернуть себе сына. Тогда ты бы сделала это? Уничтожила бы меня?

Господи помилуй, конечно, сделала бы не задумываясь.

Я скриплю зубами и молчу.

Танатос может прочитать ответ на моем лице.

– Перестань делать вид, что мы обыкновенные люди. Это не про нас. Таких, как мы, больше нет. Я не могу убить тебя, а ты не можешь убить меня. Мы оба пробовали это, не получилось. Так давай уже попробуем что-то другое.

С этими словами он подходит ко мне вплотную и страстно целует.

Глава 46

Холлетсвилл, Техас

Июль, год Всадников двадцать седьмой

Я заявила, что не хочу, чтобы он ко мне прикасался, но я лгунья. Это единственная правда, в которой я уверена, при всей дикой путанице в наших отношениях.

Полностью отдаюсь поцелую, просовываю руки под локти всадника и поглаживаю основания его крыльев.

От этого прикосновения он стонет и крепче обнимает меня.

«Перестань делать вид, что мы обыкновенные люди. Это не про нас».

Думаю, мне необходимо было это услышать. Нужно было освободить разум от всех представлений о добре и зле, которые я пронесла через всю мою прежнюю жизнь.

Не прекращая поцелуя, он наклоняется и, подхватив одной рукой под колени, поднимает меня на руки. Он куда-то направляется; в дом, отстраненно думаю я.

Наш поцелуй заканчивается, когда Танатос подходит к входной двери. Он заносит ногу и… шарах! – вышибает ее, сорвав с петель.

От этого звука я вздрагиваю всем телом, волей-неволей оторвавшись от губ всадника, но Смерть властно разворачивает мою голову и снова припадает к моему рту.

Переступив порог, Танатос со мной на руках стремительно и уверенно движется вперед, по дому эхом отдаются его шаги. Поцелуй поглощает меня, но не настолько, чтобы я не заметила, что мы оказываемся в спальне, посреди которой стоит исполинская кровать. При виде нее у меня начинает колотиться сердце.

Я все время была так сосредоточена на задаче соблазнить Смерть, что не допускала мысли о том, что он может соблазнять меня. Однако сейчас совершенно ясно, в каком направлении развиваются события.

Уложив меня на постель, он отворачивается и начинает освобождаться от серебряной брони.

– Что ты задумал? – почти беззвучно спрашиваю я, приподнявшись на локтях.

У него вспыхивают глаза.

– То, что следовало сделать уже давно.

Наручи летят на пол, нагрудник – на пол, наколенники и поножи – на пол. Он скидывает их все и берется за одежду.

– Ты в любой момент можешь сказать мне остановиться, – эхом повторяет он мои давнишние слова. Это заставляет меня улыбнуться, хотя нервы и натянуты.

Сдернув рубашку, он отбрасывает ее в сторону.

С замиранием сердца я снова гляжу на его мерцающие татуировки. Они покрывают всю его кожу, как пятна леопарда.

В доспехах Смерть выглядит как посланник Бога, без них – как нечто большее. Большее, чем ангел, большее, чем неземное создание. Трудно поверить, что иногда он даже может сойти за человека, настолько мне сейчас очевидно, что перед мной нечто совершенное иное.

Он берется за сапоги и сбрасывает их поочередно.

Я чуть было не решаю, что на этом он остановится.

Он не останавливается.

В сторону летят его штаны – и то, что под ними, – и он предстает передо мной в полной и ослепительной наготе.

Танатос возвращается ко мне, лежащей на кровати и все еще полностью одетой. Двумя кулаками он сжимает мои виски, точно приковывая меня.

Все, что я могу видеть теперь, – это груда подрагивающих мускулов и татуировок, и от этого зрелища мне совершенно сносит голову. Я хватаюсь за покрывало и нещадно сминаю его. Мне кажется, что происходящее между нами перевернулось вверх тормашками, что вся власть и контроль, которые я завоевала прошлой ночью, куда-то испарились.

Всадник наклоняется надо мной.

– Я причинил тебе много боли и страданий, кисмет. Позволь мне доставить тебе удовольствие, чтобы уравновесить это.

Мы снова смотрим друг другу в глаза, а он берется одной рукой за ворот моей рубашки и…

Разрывает.

Заставив меня тихо ахнуть от неожиданности, он рвет ткань, обнажая мою кожу. Сердце так и норовит выпрыгнуть из груди. Боль и удовольствие всегда идут у Смерти рука об руку, а иначе и быть не может, слишком уж много у меня воспоминаний о наших сражениях.

Я сажусь, и всадник не упускает возможности воспользоваться этим. Подавшись вперед, он грубо и крепко целует меня. Неожиданно для себя я хихикаю – такая напористость всадника меня почему-то смешит.

Он рычит, не прерывая поцелуя, и прикусывает мою нижнюю губу.

– Если бы я мог, то выпил бы этот твой смех. Нет ничего слаще.

Улыбка тут же сходит с моего лица.