Каждый раз, как Танатос выдает что-то подобное, в моей груди разливается непривычно приятное тепло.

Чтобы отвлечься от этого несколько пугающего ощущения, я прерываю поцелуй и расстегиваю лифчик, пока и его не порвали. Опять откинувшись на кровать, я снимаю белье и остаюсь лежать на спине. Хотя поза кажется расслабленной, я напряжена до предела.

Смерть с каким-то диким видом пожирает глазами мою грудь, потом кладет на нее одну руку.

Из глотки Танатоса вырывается тихий утробный рык.

– Это просто непостижимо, до чего ты мягкая, – выдыхает он. – И почему это кажется мне таким притягательным.

Еще не договорив, он придавливает мой сосок большим пальцем.

Я тихо шиплю, как от боли, настолько чувствительна сейчас моя кожа.

Смерть с ухмылкой снова проводит пальцем по соску. В ответ мое тело вдруг выгибается дугой.

– Тебе нравится? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, начинает описывать пальцем круги вокруг моего соска, пристально наблюдая за моей реакцией. И, черт его подери, но я не могу не реагировать. Моя грудь вздымается все чаще, все выше.

– Знаю, что мне это нравится, – продолжает всадник. – И еще мне нравится то, что я читаю в твоих глазах.

Голос Смерти звучит хрипло. Надо же, эта его сторона мне совершенно незнакома.

А что такого, интересно, он вычитал в моих глазах?

– Но, – продолжает он, снова наклоняясь чуть ниже, – я хочу, чтобы твои невероятные губы больше не отрывались от моих.

Этих слов достаточно, чтобы я подалась навстречу и протянула губы для поцелуя, на который Танатос отвечает с большой охотой. Обеими руками я обвиваю его шею. Языком он приоткрывает мои губы и обследует каждый дюйм, насколько может.

Его бедра прижаты к моим, и, господи иисусе, я готова сделать с этим всадником что-то очень, очень плохое.

Поставив между нами ногу в сапоге, я заставляю всадника податься назад. Вид у парня немного озверелый, в его глазах горит чистая похоть.

– Что, скажи, заставило тебя остановить меня? – спрашивает он грозно.

– Мне тоже нужно раздеться, – просто отвечаю я.

Если до этого момента во взгляде Смерти был огонь, то сейчас его сменяет адское пламя. Не отвечая, он хватает меня за оказавшуюся между нами ногу и, лукаво косясь на меня, стягивает с нее сапог и носок.

– Даже пальцы твоей ноги приводят меня в восторг, Лазария, – заявляет он, любуясь моей босой ступней. – Ты настоящее чудо. Что за чудо вот это.

Это.

От последних слов мое сердце вообще пускается галопом.

Хочу сказать ему, что это он чудо, с его пылающими татуировками, крыльями и смертоносной магией, но боюсь, что если заговорю, если выпущу на свободу бурлящую массу мыслей, порожденных им, то соскользну прямо в пучину своих чувств к этому всаднику и никогда оттуда не вынырну.

Смерть снимает с меня второй сапог и носок, и его руки отправляются путешествовать вверх к моим бедрам. И вот эти очень чувственные прикосновения вызывают у меня взрыв настоящей паники.

Как вышло, что мы, враги, заточенные на уничтожение друг друга, перешли к такому?

Еще продолжая обдумывать эту мысль, я чувствую, что Смерть стягивает с меня джинсы. Затем его пальцы подцепляют трусы, которые отправляются следом за джинсами. Это последнее, что на мне еще оставалось, он снимал дразняще медленно, дюйм за дюймом. Наконец, покончив с этим, он любуется результатом.

– Лазария…

Бросая на меня безумные взгляды одержимого, он поднимается выше, щекоча меня губами и прядями волос. Смерть не останавливается, пока наши лица не оказываются на одном уровне.

Его взгляд жадно впивается в мои глаза.

– У меня от тебя дух захватывает.

– Это от тебя у меня захватывает дух, – возражаю я. По крайней мере, в этом я не могу не признаться. Смерть – самое прекрасное, самое невероятное из всего, что я видела в жизни.

Смерть переводит взгляд ниже, к моему рту.

– Я хотел поцеловать тебя с того самого дня, когда ты впервые напала на меня из засады и потребовала, чтобы я прекратил делать то, что делаю. Она сводила меня с ума, эта потребность, которую я чувствовал, но не понимал, – потребность, которую я до сих пор не понимаю. Ведь я считал, что мои братья слабы, раз не могут этому противиться.

Я медленно выдыхаю, пытаясь осмыслить услышанное.

– Ты все это время хотел меня поцеловать?

В его глазах мелькает веселье.

– И еще много другого.

– Чего другого? – Становится любопытно мне.

Всадник проводит пальцем от моей переносицы вниз, по губам и подбородку.

– С первого мига, как только увидел тебя, я хотел тебя похитить. Я хотел тебя всю. Это было ужасное, мучительное чувство. Мне казалось, что оно лишь доказывает, как порочны и испорчены люди, если ими движут такие желания; желания, которые и я теперь вынужден испытывать.

От осознания, что он хотел меня уже тогда, мое сердце чуть не выпрыгивает из груди. Хотя довольно трудно в это поверить, учитывая, сколько всего произошло между нами.

– А когда оказалось, что ты не умираешь, – продолжает Танатос, опуская руку и поглаживая мой обнаженный бок, – что вся моя мощь бессильна против тебя, я понял, что ты моя, кисмет. Осознал это так же твердо, как ты знаешь свое имя.

Наверное, это было ужасно, тем более что даже после этого, все понимая, он продолжал убивать меня снова и снова.

Но я ужаса не чувствую, совершенно.

Таких, как мы, больше нет.

– Почему же ты в конце концов поддался своим… человеческим желаниям? – спрашиваю я.

Его лицо становится мягче, нежнее, и я чувствую, что мне трудно дышать.

– Месяцы одиночества в дороге, однообразие исполняемого мной долга, прерываемое только твоими жалкими попытками лишить меня жизни…

– Они не были жалкими. – На миг я забываю, что совершенно обнаженный всадник лежит, тесно прижавшись ко мне, и что мы вообще-то собираемся заняться друг с другом разными… грязными штучками.

Он одаривает меня снисходительной улыбкой, как будто считает, что я очень мила.

– Сражаться с тобой было тяжело, а потом стало мучительно, – признается он, и улыбка соскальзывает с его губ. – Но какой бы ужасной ни была борьба, расставание оказалось еще ужаснее. Я месяцами размышлял о том, кто ты и что хорошего находишь в этом жалком человеческом существовании, если считаешь его таким ценным. А потом, со временем мне захотелось узнать о тебе и другие, человеческие вещи. Те, которые и сейчас мне трудно назвать, потому что все, что касается жизни, очень отличается от смерти. Я хотел – и хочу до сих пор – узнать, что приносит тебе радость, а что огорчает.