Серый уверенно прошёл к высокому столику у прохода на кухню, где устроился, полагаю, хозяин заведения. Перекинулся с ним парой слов, поозирался, сообразив, что я, увлечённо крутящая головой, отстала. Когда я оказалась рядом с мужем, он уже успел выложить на стол горсть монет. Кучка медек и три серебряных. На ночь и день, никак? Хозяин, низенький мужичок с огромной бородой, заплетённой в три восхитительно пушистые косички с цветными бантиками, привычно смахнул монеты в бездонный карман фартука. Фартук довольно зазвенел — много нас таких, на ярмарку приехавших.

— Надолго к нам? — равнодушно поинтересовался бородач и, не дожидаясь ответа, скрылся на кухне.

Появился уже с двумя огромными кружками кваса. Следом семенила его маленькая копия — с двумя такими же растрёпанными косичками, в беленьком накрахмаленном передничке, смотревшемся как яркое солнышко в этой грязище, и огромными голубыми глазами. Происхождение косичек в бороде корчмаря сразу стало понятно. Девочка гордо несла в руках мису с сухарями. И это и есть обещанный за десять медек обед?! Поравнявшись с отцом, девочка оценила высоту столика, куда предстояло поставить угощение. В голубых глазах светилось приглушённое озорство и недетская серьёзность. Ясно, ей бы сейчас носиться со сверстниками по улице куда как веселее, но ответственное дело надобно закончить. Девочка поставила миску на стул, с заметным усилием пододвинула его к столу, забралась сама и, задыхаясь от гордости и тяжёлого труда, водрузила сухари на стол:

— Здравствуйте-приятного-аппетита-приходите-к-нам-ещё! — протараторила она, утирая передничком лоб.

Корчмарь погладил дочурку по голове и мало не прослезился от умиления.

— Спасибо, — искренне поблагодарила я.

Бородач мельком глянул на меня, явно недовольный, что его отвлекают от созерцания маленького чуда.

— Комната дальняя по коридору, — буркнул он, кивая на лестницу, — коль тот чернявый заявит, что никуда не уйдёт, гоните в шею.

Я хотела поинтересоваться, что это такого интересного некий чернявый может делать в оплаченной нами комнате, но Серый, не дав и рта раскрыть, вручил мне миску с сухарями, подхватил квас и выпихнул обратно на улицу.

Пожалуй, снаружи и правда устроиться лучше. Здесь стояли куда более свежие, видимо, недавно вырезанные скамеечки самого дешёвого дерева. Я присела и тут же поняла, что весь вечер буду занята выколупыванием заноз из самой ценной части тела. На соседней скамейке ворковала влюблённая парочка, уже прошедшая стадию скромности и стремящаяся к более близкому знакомству, но пока слегка стесняющаяся.

Серый захрустел сухарями, всем своим видом показывая, что жизнь хороша.

— И ты здесь жил?! — с ужасом спросила я.

— Ага, — подтвердил муж, — здорово, правда?

Я скептически осмотрела поток людей, льющийся мимо. Ковырнула носком сапога грязь под ногами. В грязи блеснула золотая монета. Я, не кичась, подняла и обтёрла её.

— Да, неплохо, — согласилась я, решая, стоит ли попробовать золотой на зуб или уступить сию честь кому-нибудь из продавцов сладостей.

Очень сомневаюсь, что я смогла бы тут жить. Кажется, я серьёзно ошибалась, мечтая перебраться из лесной глуши к людям — не так уж я их и люблю. Но то, что этот город не понравился мне, не значит, что он плохой. В конце концов, отсюда родом мой муж, а это уже много значит. Да и не видела я ещё ничего толком, чтобы судить.

— Покажи мне город, — попросила я.

Серый усиленно заработал челюстями, напихивая полный рот сухарей.

— Нет, — предупредила я его попытку сменить тему.

Серый сделал большие умоляющие глаза. Теперь полный рот сухарей не выручал, а мешал.

— Нет, — опровергла я невысказанные доводы.

Оборотень попытался сжевать и проглотить всё разом, чтобы поскорее воззвать к разуму жены. Поперхнулся, закашлялся. Я заботливо постучала по спине и подвела итог:

— Нет.

— Ну Фроська!

— Нет!

— Ну охотники…

— Нет.

— Я же волнуюсь!

— Нет. Я. Хочу. Увидеть. Город. Или ты думаешь, что приехавшая на ярмарку и запершаяся в комнате семья вызовет меньше подозрений?

Мы одновременно обернулись на воркующую парочку, которая, в отличие от нас, была совсем непроч запереться в комнате.

— Я твой муж и должен оберегать жену! — прибег Серый к последнему методу. — Я твоей маме обещал!

— Ну так оберегай, — обиделась я, — лично!

Серый вдруг легко согласился:

— Ладно. Сегодня я покажу тебе город. Потратим целый день и будем гулять, как обычная семейная пара. Но завтра ты не высунешь нос из комнаты и отпустишь меня закончить дела. Скажешься больной или ещё что-нибудь, но за порог — ни-ни.

Я с готовностью закивала. Главное, сегодня мужа разговорить, а завтра видно будет.

Серый отнёс наши скудные пожитки в комнату, попутно действительно дав пинка некоему чернявому молодцу нетрезвой наружности. Молодец грязно ругался, возмущался и вопил, что только вчера заплатил серебрушку за эту комнату. Проходившие мимо разносчицы подтвердили, что серебрушку молодец и правда заплатил. Одну. Месяц назад. Но с тех пор исправно ходит ночевать на постоялый двор, каждый раз уверяя, что расстался с монетой именно сегодня. Серый великодушно кинул хозяину мелкую монету, чтобы тот налил пьянчужке похмелиться. Чернявый остался доволен и больше на комнату не претендовал. Сдаётся мне, это не первая кружка браги, полученная им таким способом.

Я чувствовала себя разбитой и уставшей, несмотря на то, что впервые за долгое время выспалась и не тащила ворох поклажи. Но прогулка удалась на славу. Серый с огромными радостными глазами водил меня тропами своего детства и от его воспоминаний город оживал, раскрывался красками, пока ещё робко и пугливо, не зная, друг я или враг, показывал свою душу.

Я выросла в деревне. Да и Серый большую часть детства провёл в нашей глуши. Мне и в голову не приходило, сколько всего интересного можно учудить в большом городе. Как можно забираться на крыши высоченных домов и оттуда, таясь, прячась от строгих родителей, лить на прохожих воду маленькими ведёрками. Я, конечно, видела, как в городах опорожняют ведёрки прямо на улицах. Но это были отнюдь не ведёрки с водой. И прохожие, на миг ошарашенные, не улыбались и не хохотали, довольные, что теперь идти по душным улочкам прохладнее. Я не знала, что, если выйти из дому достаточно поздно, когда никого не остаётся на улицах, можно носиться по огромной базарной площади, где днём не протолкнуться, и шумно, невпопад вопить песни, играть в салочки и залезать на высокий постамент, откуда говорят речи взрослые, представляя себя городничим. И улочки, казавшиеся грязными тупиками, внезапно сворачивали, открывая невидимый глазу проход, пропуская в заросший цветами и оплетённый зеленью заброшенный сад, куда человеку и заглядывать не след, только анчуткам да кикиморам. Или, за неимением в шумном городе другой столь же непритязательной нечисти, оборотням.