— Никто тебя не отошлет. Это она сказала, чтобы напугать тебя. Если бы и хотела, отец этого не допустит. А учиться нужно. Тебе нужно получить профессию. Ты кем хочешь стать?

— Никем, — отрывисто, отворачиваясь от него к стенке, ответил кузен Альбрехт. — Я уже есть…

Говоря об отце (что он не позволит матери отослать из дома кузена), Альберт не был в этом уверен. Заговорив с ним об этом несколько позже, он услышал мимолетный ответ — из тех, коими отец разбрасывался, когда бывал очень задумчив, и которые могли ничего не означать впоследствии.

— Ничего, ничего… пусть пока тут поживет… — расхаживая рассеянно по гостиной, сказал отец. — А там как-то… сам потом уже…

— У тебя точно все хорошо? — уточнил отчего-то Альберт.

— У меня?.. О-о… замечательно. Почему ты спрашиваешь?

— Не знаю…

— Берти, ты знаешь, я… не знаю, о чем с тобой можно говорить.

— Ну… о том, где взять уголь, например.

— Хм, значит, ты знаешь?

— Нет, но мы можем об этом поговорить. Что будет, если мы его не достанем?

— Я думал, ты можешь знать, — не слушая его, говорил отец. — Молодежь сейчас обо всем осведомлена. Может, ты поспрашиваешь в школе? Я слышал, в школах все об этом знают — если не купить, так хоть украсть.

Столь резкая перемена в тоне ошеломила Альберта.

— Ты что, хочешь, чтобы я воровал? — возмутился он. — Ты же знаешь…

— Знаю я.

— Я не смогу… Я слышал, что мать говорила обо мне!

Разговор, начавшийся с безобидного, принимал отвратительный оборот.

— Ничего она о тебе не говорила, Берти, замолчи!

— Нет, говорила! Говорила, что другие дети что-то, да принесут, вытащат, а я — вот такой, ничего не могу! Да, я не вор, я не умею! Я знаю, что вы говорите за моей спиной. Вы говорите, что я ни на что не способен!

— Никто ничего не… Что ты выдумаешь?

— Ага. Выдумываю! Украсть — это отнять у другого, который тоже нуждается. Это… нечестно. Не заставляйте меня.

С удивлением отец смотрел на него. А Альберту стало неловко: казалось, он успел наговорить лишнего.

Когда у них закончился уголь, гостей заметно поубавилось.

Уже в декабре мало кто мог себе позволить отапливать квартиру, но им в преддверии Рождества прислали в качестве подарка целый мешок угля. Голодные, замершие партийные грелись у них в те дни до поздней ночи; жаловались на кризис, на пустые лавки, на холод и горные ветра. Некоторые, как «Трибун», оставались ночевать — им стелили в кухне и в гостиной, хоть было хозяевам неловко предлагать старое белье и давать пальто вместо теплых одеял. Но в январе они перестали приходить — отправились искать место потеплее. И пусть это избавляло хозяев от множества забот, Лина обижалась, говоря:

— Нет, как же бывают неблагодарны люди! Мы им и простыню, и стулья, и диван. А им все мало!

Ей было страшно и хотелось плакать: она замерзала ночью, мерзла в часовых очередях за хлебом и крупой, на «черный» рынок убегала в чистых сапогах, а возвращалась, вся облепленная грязью, с мокрыми ногами. За молоком, беспокоясь за здоровье Мисмис, уходила в пять утра, и приходила через три часа с жестяной кружкой, в которой молоко застывало сверху коркой. Она не хотела того, но оставалась избирательной: лучшее, что у нее получалось достать, она отдавала младшей Марте, что умела все так же капризничать и не соглашалась каждый день есть хлеб без ничего или овсяную кашу без меда. Мальчикам доставалось меньше раза в два, и то кузен Альбрехт, если не чувствовал себя плохо, передавал причитающееся ему Марте. От этого Альберт на него злился и как-то честно, по дороге в школу, обвинил его: что он потакает Марте, словно святой, балует ее, хоть та и так смеет крутить носом и показывать, что ей не нравится в их нынешней еде.

— Тебе самому нужно есть, тебе понятно? — закончил он свой пропитанный ядом монолог. — Я вот почти ничего не ем, и мне плохо, а как ты не ешь, я вообще не понимаю! Ты разве слабости не чувствуешь?

— Я ничего не чувствую, — обиженно, голову опуская, ответил кузен Альбрехт. — Ей нужнее. Она маленькая, она с ног свалится, если не будет есть…

— А мы с тобой что — не свалимся?.. Как можно нами пренебрегать, скажи? Это разве честно? Все ей, ей… а мне, значит, не нужно? Я умираю!

— Ты не умрешь, — оборвал его кузен Альбрехт. — Хотя бы раз не думай о себе! Хотя бы раз подумай о ком-то, кроме себя! Все «я», «я»… ты, Берти, эгоист!

— Это я эгоист? — разозлился на него сейчас же Альберт. — Потому, что хочу есть? Я, может, тоже молока хочу, и каши хочу, и всего… Чем я хуже нее? Потому, что я старше?.. Но это нечестно! Легко тебе говорить! Ты был у родителей единственным ребенком!

— Зато теперь они мертвы! — зло выпалил кузен Альбрехт. — Тебя это успокаивает? Пожил бы в семье, что к тебе только из жалости… А ты все о себе! О матери, о сестре — ни одной мысли! Только «я», «я»… Или что, твоя жизнь такая ценная, а все остальные — пустые, ничего не стоят? А, Берти? Что ты отмалчиваешься, Берти?.. Эгоист!

Тот, разозлившись, с размаху ударил его по лицу. Кузен Альбрехт, более от неожиданности, болезненно охнул, упал спиной в сугроб и грязной ладонью вытер разбитую губу.

— Что?.. — со злым смешком спросил его Альберт. — Что, отцу моему скажешь? Или матери? Ну, скажи! Станет он меня еще учить!..

Не дожидаясь, пока кузен Альбрехт встанет, он пошел от него; хотел оглянуться на Альбрехта, если тот его нагонит или окликнет, но тот незаметно как-то оказался близ него и со всей имеющейся силой толкнул в спину. От толчка этого Альберт упал и в кровь разбил лицо об мостовую. Прижимая руку к носу, он уже смог сесть, в грязи и снегу, и хрипло выкрикнул:

— Трус! Это трусы набрасываются со спины! А слабо по-настоящему? Только со спины и можешь, значит?..

Не слушая его, кузен Альбрехт, с белыми следами на пальто, со снежными хлопьями в волосах, необъяснимо красивый — он жутко и искристо хохотал. Это был сильный и болезненный смех счастья, от которого любому бы стало не по себе.

Обрабатывая ранки обоих мальчиков, Лина шумно ругалась, оставила их без скудного ужина и велела ложиться спать, а затем еще ходила по их спальням, проверяя, спят ли они. В своей комнате