поймешь сам. Твоя мысль — мысль конформиста, а не патриота. Либо ты участвуешь в историческом процессе, либо нет, но если нет, не удивляйся, что однажды тебе не понравится результат.

Отчего-то ему стало печально; он смотрел, как мать разрывает газету на клочки, и переживал оттого, что его не понимают.

— Разве плохо, что я мыслю иначе, чем вы с отцом? — решившись, спросил он.

— Нет. Но в моих глазах ты взрослый ребенок, — ответила Лина. — В твоем возрасте я не понимала, и в 25 лет не понимала, должно быть. Я должна была пережить войну, чтобы понять, о чем мне говорил отец. И раньше говорил мой муж, твой отец. Теперь твой отец забыл свое место. Однажды приходит час, когда мы вспоминаем свое место. Наше место — в Минге. Даже если ты уедешь из нее навсегда, ты будешь помнить, кто ты — в тебе течет наша кровь, южан, наших героев, которые больше всего мечтали о независимости Минги, о свободе нашего народа. И мне больно смотреть, как твой отец уничтожает последнюю надежду нашего народа на независимость. Поистине имперское мышление — это болезнь.

— Тогда отпусти его, — угрюмо ответил Альберт, — пусть он уйдет. Зачем тебе жить с ним, если он предатель?

— К сожалению, я люблю твоего отца.

Она пожала плечами и добавила:

— Я не смогу его отпустить.

И, поколебавшись, она выбросила клочки газеты в вазу с сухими цветами.

1940

Он снял с лица сухую и тяжелую книгу — заснул с ней на диване. Близ него растекся оранжевый круг (примерно 56 см в диаметре) от настольной лампы. Он взглянул на страницы — 56 и 57, как это похоже на…

Аппель прислушался — некто, стараясь двигаться как можно тише, спускался по лестнице в прихожую. Пятая ступенька снизу заскрипела, человек оступился от испуга и схватился за перила (и скрип, он услышал скрип перил) — и Аппель узнал Альберта, сомнений в том не было. Он тихо, осторожно (не более 10 см за шаг) приблизился к двери и выглянул из гостиной.

— Берти…

Тот вздрогнул и уставился на Аппеля, что уже открыл полностью дверь и оперся о косяк.

— Который час? — после паузы спросил Альберт.

Аппель заметил: он беспокойно растирал руки, должно быть, в желании поскорее уйти.

— Конечно, около трех часов ночи, — ответил Аппель, — если точнее… 57 минут третьего. Ты прости, пожалуйста, что я лезу не в свое дело…

— Нет, ничего, — резко ответил Альберт. — Мне душно. Я выйду прогуляться. Скоро будет светать, тем более я не потеряюсь.

— Конечно… хочешь, я пройдусь с тобой?

— Нет, спасибо. Извини.

Покусывая губы, Альберт отвернулся и снял с вешалки летний плащ. Как на поводке, в одной рубашке, несмотря на раннюю утреннюю влажность, Аппель поплелся за ним до калитки. Близ дорожки Мария оставила фонарь, оттого было не столь темно, как он боялся. Он забыл, что должен считать шаги — он шел за Альбертом, смотрел на его склоненную черную голову и думал, как было бы хорошо, если бы Альберт внезапно оглянулся и они бы столкнулись. Альберт остановился у калитки и положил руку на щеколду; и Аппель отметил, какая эта рука белоснежная, нежная, очень тонкая и красивая.

— Из… извини, — проглотив что-то (может быть, слова?), сказал Альберт. — Я…

— Конечно. Ты хочешь побыть один.

Стоило бы отступить, но Аппель стоял как вкопанный. Альберт покусывал губы и смотрел в черноту за забором.

— Эм, Альдо, ничего, если я спрошу?.. Я… очень плохой человек?

— Что?.. Нет, Берти! — воскликнул Аппель. — Конечно, это не так. Ты… хороший. Конечно, ты скажешь, что я не могу быть объективным. Мне кажется, что ты излишне строг к себе. Ты… Берти, ты не виноват!

— Я не знаю.

Они помолчали. Он чувствовал себя совершенно больным — и спросил:

— Ты не считаешь меня больным, Берти?

— Нет, — ответил тот, — если не считать болезнью всякое искреннее и глубокое чувство.

— Берти… я… я бы сделал для тебя все. Все на свете! Честное слово! Если бы… конечно, если бы у меня были силы, я бы… я бы умер, чтобы воскресить Катерину. Я… но это не в моих силах! Это не в моих… Я так виноват!

— Не виноват. Ты… всегда будешь моим другом.

— Я ошибся, Берти, я, конечно, очень ошибся! Я не понимал, как она важна! Если бы я понимал… Я боялся, что ты с ней счастлив. Прости меня…

Коротко тот кивнул и вышел за калитку. Аппель поспешно зашагал к дому; он справился с сильной потребностью потушить — опрокинуть, разбить фонарь, который унижал его. 3 шаг, 5 шаг, 7 шаг. 15 шагов — и он окажется у двери. Он остановился, не сделав положенные 7 шагов. Ему одновременно было больно, стыдно и страшно; скручиваясь вместе, чувства эти рождали опустошение. 4 минуты и 17 секунд Аппель стоял, уставившись на фонарь. Он был в 4 шагах. Сколько же в нем сантиметров в высоту? Он закрыл глаза, пытаясь посчитать. Наверное… не меньше 20. Нет, 23 сантиметра. Теперь все правильно.

Небо на востоке постепенно светлело. Темный, почти черный, там вливался в сине-чернильный, а тот впитывал сине-зеленый. Он остановился на дороге и, растирая руки, смотрел, как меняется жизнь далеко-далеко. Деревья на западе стояли темные, восток тянулся к ним, но был пока слишком далеко. Шевелились высокие кроны. Он хотел пойти дальше, но было странно тяжело — к внутренностям привязали камни, веревки эти чесались, и тело стало таким тяжелым, что движения были на грани с невыносимым. Разве что руки хорошо слушались.

Шелестел утренне-ночной ветер. Двигалось разное небо. Кроны слегка посветлели. Он машинально растирал запястья.

Кете шла со стороны моста — легкие, меланхоличные шаги, не похожие на ее естественные, но то была она, это она приближалась к его спине. В полутора метрах Кете остановилась и сказала еле слышно:

— Я вас не узнала поначалу. Извините.

Пересилив себя, он оглянулся. Софи безучастно на него смотрела, в сумрачной тени лицо ее было не некрасиво-серым, как у обычных людей, а божественно-серебристым. Розовое платье ее шелестело, словно ангельские крылья; в руках она держала букет полевых цветов. Она не удивилась, встретив так рано знакомого, быть может, ее не удивляло ничто на свете или же безразличие ее было так велико и возвышенно, что…

— Почему вы вышли так рано? — спросил Альберт, не в силах больше молчать.

— А разве это плохо, что я гуляю рано?

Альберт хотел сказать, что это может быть небезопасно (какая чушь, как сказала бы Мария!), но Софи