Альберт лег лицом к стене, укутавшись в одеяла, под ними еще завернувшись в отцовское пальто, и голову показывал, лишь чтобы вдохнуть порцию свежего воздуха, а после убирал ее и дышал тяжело, стараясь не стучать зубами от холода. За стеной хворо кашляла Марта, слышался шепот пробравшегося к ней после полуночи кузена Альбрехта — и слушавший их Альберт сильно завидовал их непонятной — и от непостижимости привлекательной для него — радости. Он долго не мог заснуть и, не справляясь с эмоциями, два раза порезал себе левую руку. Завернув потом руку в пальто, он наконец успокоился.

На следующее утро Марта серьезно заболела. К ней приглашали врача, из знакомых, и он долго о чем-то говорил с Линой в кухне после осмотра девочки. Заглянувший к ней Альберт нашел сестру лежащей в постели, раскрывшейся из-за нестерпимого жара; она была очень худа и бледна и лежала расслабленно, словно не понимала, что с ней происходит. Лина гнала его от сестры, опасаясь, что он может сбросить на нее еще какую-то заразу; потом плакала на постели девочки, не отвечая на хриплые и робкие вопросы больной о ее состоянии. Кузен Альбрехт, беспокоясь, рвался в ее комнату, но его не пускали. Он доставал тетю Лину вопросами, в спальне своей метался и плакал, снова шел к комнате заболевшей и шуршал под дверью, выводя Лину из себя. Услышав его голос, Марта попросила, чтобы его пустили к ней, и расплакалась, не вынеся его тревоги, и ослабевшими руками обняла кузена.

На второй день, в беспокойстве, Альберт попытался снова пробраться в комнату Марты, миновал выбегавшего от нее кузена Альбрехта, но наткнулся тут же на мать, которая спросила, что он тут делает.

— Не гоните его, не гоните, мама, — тихо и слабо попросила ее Мисмис. — Пустите его ко мне.

С облегчением Альберт присел на ее постель и посмотрел, склонившись, на неровно-белое лицо, уменьшившееся будто бы от болезни, обрамленное по краям тонкой паутинкой темных волос. Когда мать вышла, чтобы развести ей лекарство, Марта зашептала хрипло, огромные усилия прилагая, чтобы звучать внятно:

— Спасибо тебе, что ты пришел. Мне страшно, Бертель.

— Почему? — ответил он. — Ты не умираешь. Ты поправишься.

— Я знаю. Но мне почему-то очень страшно. Посиди со мной, пожалуйста.

— Я никуда не ухожу… Не бойся, Мисмис. Бог нас не оставит.

— А мама говорит, что Бог уже оставил нас. Что Он бросил умирать нас, хотя мог нам помочь. Почему же Он такой жестокий? Почему Он оставил нас умирать без Его участия?

— Ты не умрешь, — повторил он резко. — И никто не умрет. Перестань болтать глупости! Что ты в этом понимаешь?.. Глупая!

— Я вас всех очень, очень сильно люблю, — поспешно, с большим усилием, чем раньше, зашептала Мисмис. — Почему ты такой злой, Бертель?

— Я не злой.

— А Альбрехт сказал…

— И что тебе Альбрехт сказал?.. Он первый начал!

— Нет… нет. Не обижайся. Я знаю, ты на меня обижаешься.

— Я не обижаюсь, нет.

Серьезный тон, взрослый, испугал его. Он знал, что она поправится, обязательно поправится, но тон этот навел его на мысль, что Мисмис может стать хуже и она прежде него это понимает. Словно бы подтверждая его опасения, она тихо добавила:

— Бертель, я знаю, что не умру. Но я… я часто не замечаю… что теряю сознание. Мне будет спокойнее, если я составлю завещание.

— Завещание?.. — переспросил он, не понимая.

— Да, завещание. Я хочу… его продиктовать. Ты запишешь за мной? Я знаю, ты хочешь стать юристом. Юристы же это делают?.. Пожалуйста…

В тумбочке ее обнаружились бумага и чернильный карандаш, и поспешно, за ней, Альберт стал записывать. Мисмис только и просила разделить ее книги, пишущие принадлежности и игрушки между близкими, ничего другого у нее не было, но диктовала она, как человек уже взрослый. На словах о себе Альберт споткнулся. Тон, каким она с ним заговорила, как просила написать о нем, детской искренностью резал его по живому. За ним он уловил, сколь сильные чувства она питает к нему, брату, и сам отчетливо почувствовал к ней что-то жалобно-застенчивое и звенящее до дрожи. В порыве нежности к ней, в благодарность за непередаваемое ощущение любви взаимной, он поцеловал ее сухие щеки, пылающий лоб и лежащие поверх одеяла руки.

— Заразишься, — слабо и ласково сказала Марта.

— Нет… нет. Поправляйся.

— Пусть бумага останется у тебя. Так же положено? Они остаются у… юриста?

— Так, так… ты поправляйся поскорее.

Он посидел с ней еще немного, но уже в присутствии матери, а затем, когда Марта уснула, ушел к себе в комнату. Завещание он сначала захотел порвать за ненадобностью, но опомнился и спрятал его, сложенное вчетверо, в книгу «Поколение, засыпанное цветами и пеплом» Б. Т. Симмонса.

Компания, конечно, у них собралась своеобразная: отставные пехотные офицеры и бывшие летчики, безработные и просто отчаявшиеся люди, потерявшие семьи, а с ними прошлую и настоящую — какой бы она ни была — жизнь. Лишь одного из них можно было назвать благополучным: его привел как-то «Трибун», сказав, что их познакомил неназванный иностранный подданный, и после человек этот стал приходить, иногда с супругой-американкой, даже приводил с собой маленького сына, чтобы тот играл в гостиной с Мисмис. В собственности их семьи была ныне типография, а дом их до войны привлекал заграничных звезд оперы, театра и балета.

Как единственная красивая, счастливая, элегантная пара, они становились примером для детей хозяев. Поняв важность внешнего облика в успехе, Альберт показал родителям, что хочет лучше одеваться, чтобы хоть одеждой соответствовать им созданному в мыслях образу хорошей жизни. Когда же Марта выразила схожее желание, правда, в более категоричной форме, мать их — как ни неприятно было отказывать любимой дочери — громко возмутилась.

— Они что, разве не знают, что денег у нас нет? — сказала она мужу. — Я все понимаю, они заразились этим веянием… им хочется красивого и богатого… а нам-то что?

— Скажи Мисмис, что денег у нас нет, — услышала она в ответ.

— Я ей сказала. Она не понимает.

После долгой паузы она добавила:

— Лучше бы они — хотя бы Берти — подражали нашим летчикам. Это дешевле и намного легче. Или вот, твой «Трибун». Он только и носит что свой потертый синий костюм. Галстук у него, кажется, тоже один. Одни ботинки, один плащ… И ничего! Почему нельзя ему подражать?

— Ты хочешь, чтобы юноша его возраста отказался от стремления к прекрасному? То, что ты говоришь, — не от хорошей жизни. Х. лучше одеваются, у них