потом резко прервалась и сказала: «Понимаешь, мальчик…» Когда она переходила на «мальчика» – это значит, идет официальное заявление, «ТАСС уполномочен заявить». «Понимаешь, мальчик, так нельзя себя вести ни с кем, тем более с женщиной. Я уже не говорю, что я его педагогом в театре была, что я старше, это неприлично. Но он не с той связался!» – сказала Марина.

С той поры Семёнова в сторону Гордеева даже головы не поворачивала. Однажды во время класса мы сделали от силы три движения, в зал вдруг входят Гордеев с Богатырёвым и садятся. Семёнова нам: «Поклон!» Мы делаем поклон, а она говорит: «Все свободны». Гордеев даже подпрыгнул: «Марина Тимофеевна! У вас еще сорок пять минут!» «Да, но мы всё успели, у нас техника!» – ответила Марина, даже не глядя на них. Встала, пошла, и все мы, артисты, за ней ушли.

В другой раз идет урок, они снова пришли, сели. Семёнова встала и начала не просто давать урок, а сама показывать все комбинации, от plié до grand battement. Ей 88 лет на тот момент. Показывая очередную комбинацию, она поворачивалась к ним и спрашивала: «Ну что, правильно я показала? Или вы мне сделаете методические замечания?» Она уделала их, даже не могу описать как! Мы станок закончили, Марина говорит: «Поклон, спасибо. До свидания, все свободны!»

Через неделю, к концу гастролей, в труппе решили сделать капустник. Была такая традиция в Большом театре. Артисты сочиняли стихи, песни на злободневные темы, кто пел, кто танцевал, все с большим юмором делалось, и юмор этот мог быть очень злой.

А Гордеев и Богатырёв к концу гастролей щеголяли в дорогих черных кожаных, почти одинаковых, куртках. В финале капустника труппа «отыгралась» на них от души. Ребята достали где-то черные куртки и «прокатили» начальство по полной программе, сделали это мастерски, элегантно.

Семёнова гордо сидела за центральным столиком очень довольная, с вызовом смотря на Гордеева… Как рассказывали, Вячеслав Михайлович в тот момент даже о своей персональной машине забыл, пошел в отель пешком. Богатырёв зеленым стал от публичной порки. Стоит добавить, что этот капустник оказался последним в истории Большого театра. На следующий день у всех, кто в нем участвовал, начались большие проблемы. В том числе им урезали премию, полагавшуюся за гастроли.

56

После гастролей у нас был весь август пустой. Я взял с собой много книг и улетел на две недели отдыхать в Венецию. Никого там не зная, я наслаждался своим одиночеством, ходил по музеям, ездил в Верону, Пизу, во Флоренцию. День лежу, читаю, бездельничаю, день езжу.

Приехал оттуда – и в Тбилиси: танцевать в концертах «Нина Ананиашвили и друзья». В них участвовали, кроме нас с Ниной, Лёша Фадеечев, Таня Терехова. Нас разместили в резиденции Э. А. Шеварднадзе, потрясающе кормили-поили, вокруг невероятно красивый пейзаж, чистейший воздух… Потом все уехали, а я остался, чтобы станцевать «Сильфиду». Во время спектакля со мной что-то произошло, я стал умирать.

Привезли меня, полуживого, домой, в нашу с мамой тбилисскую квартиру. Соседи тут же вызвали доктора. Оказалось, у меня желтуха! Но это же Грузия, кто-то тут же сказал: «Надо срочно звонить экстрасенсу!» Без совета экстрасенса в Грузии не принимается ни одного серьезного решения. Позвонили какой-то известной женщине, а она: «Ой, а он, что, уже умер?» – «В смысле?» – «Я была, – говорит она, – на спектакле, я его видела, на него сделан заговор „на смерть“. Не думала, что так быстро подействует, хотела к нему подойти после спектакля, но подумала, что парень молодой, может мне не поверить…» – «Живой он!» – «Живой?! Дайте ему трубку!»

Я взял трубку, она сказала: «Вы сейчас садитесь в самолет и летите в Москву, улетайте отсюда. Вас положат в больницу. Я вам передам две трехлитровые банки отвара. Вам надо его пить три раза в день перед едой маленькими чашечками. Самое главное – никому не верьте! Вам будут говорить, что вы никогда не встанете, что вы никогда не вернетесь, и так далее. Не слушайте никого, пейте то, что я вам сказала. Вам надо ЭТО вывести из организма…»

Я тут же в самолет и улетел в Москву. Из поликлиники Большого театра на скорой помощи меня увезли в больницу на Соколиную Гору. И попадаю я в общую палату инфекционного отделения вместо Лас-Вегаса и Лос-Анджелеса, где в ближайшее время должны начаться гастроли Bolshoi Ballet.

Из театра позвонили в больницу, кое-кто решил, что я характер показываю, Васильев тоже звонил, справлялся о моем самочувствии, а доктор им объяснил: «Цискаридзе ваш на сцену не вернется никогда».

Меня позвали в ординаторскую: «У вас родственники есть?» Я говорю: «Есть, тетя в Москве». Тетя приехала, нас завели в закуток и сказали: «Мы вообще не понимаем, что с ним! Куда ездили?» – «В Италию». – «Что делали?» Рассказываю, что ходил по музеям, книги читал, что две с лишним недели даже ни с кем не заговорил, потому что купил дорогую путевку и жил в отеле, в котором русские не селились, одни немцы…

Пронести в больницу трехлитровые банки с отваром, привезенные из Тбилиси, мне не разрешили, я чувствовал, что загибаюсь. Наконец, по прошествии двух недель, уговорил, чтобы меня под расписку, типа «в случае моей смерти никого не виню», выписали. На прощание врачи объяснили, что у меня сильно увеличена печень, чудовищный билирубин и со своей профессией надо заканчивать…

Вернувшись домой, я достал свои банки и стал пить настойку, как мне было велено. Через две недели явился к врачам на осмотр, они в анализы заглянули и глазам своим не поверили. Я был в полном порядке!

Конечно, я очень переживал, что не поехал на американские гастроли, но выяснилось, что это к счастью. Большой театр сменил всех импресарио, которые работали в Америке с Григоровичем. Нашли какого-то человека, подписали с ним контракт и отправили труппу в сто пятьдесят человек за границу. Выступать предстояло в одном из концертных залов Лас-Вегаса при казино. Но сцена в этом огромном, то ли шеститысячном, то ли семитысячном, зале, не подходила для балета, не было там и оркестровой ямы. В итоге оркестр сидел сбоку, дирижер смотрел на сцену через монитор, артисты, естественно, дирижера вообще не видели. Организаторы гастролей ожидали триумфа, американские спонсоры вложили в проект большие деньги, а выяснилось, что билеты вообще не продаются. Публика Лас-Вегаса не шла на Bolshoi Ballet – такого в истории нашего театра не было никогда. Каждый день артисты, не занятые в спектакле, садились в зрительном зале для создания «массовости» и аплодисментов. Американцы тогда сняли документальный фильм «Танцы за доллар», его и у нас по ТВ показывали, ужасное,