на репетицию, застреваю в дверях, слышу, Галя говорит: «Марина Тимофеевна, у меня Аврора, у меня „Дон Кихот“, мне не до Флорины…» Марина Тимофеевна меня увидела: «Заходи, Коля!» Захожу, ослушаться Марину никак нельзя. Галя опять за свое: «Я не буду с ним репетировать. Пусть он уходит». Марина встает: «Если уйдет он, уйду и я». Галя снова: «Я не буду с ним танцевать». Марина берет сумку, меня за руку, и мы уходим.

Прошло несколько дней, Семёнова на репетиции Степаненко ни ногой. Та опомнилась, стала Марину уговаривать сменить гнев на милость. Но Семёнову не свернешь: «Ты будешь репетировать то, что скажу я, и с тем, с кем скажу я!» «Хорошо, – сдалась Галя, – пусть он приходит». Перед спектаклем у нас была только одна репетиция. Степаненко фыркала, ударяла меня по рукам, кричала, что ей все неудобно. Марина сидела с невозмутимым видом и говорила: «Колька, мальчик, убери ногу». Это означало, что во время дуэта я должен находиться в таком положении, чтобы меня из-за Степаненко даже видно не было. Мне приказали: выше балерины ноги не поднимать, нигде не высовываться, чтобы Галя – народная артистка – одна царила на сцене!

Мы проверили все pas de deux, кроме коды – мазурки, а там идут прыжки параллельно с балериной. И на спектакле я как выдал, ноги выше головы и прочее. Когда спектакль закончился, Степаненко скандал устроила прямо на сцене. К нам подскочила Марина Тимофеевна: «Как ты мог так прыгать рядом с балериной? Это безобразие! Да! Безобразие!» Сказала, что я – хам, нахал… Подхватила Степаненко под руку и гордо пошагала прочь. Галя отошла на несколько шагов вперед, сияющая Марина повернулась ко мне: «Молодец!»

Семёнова просто получала удовольствие, видя, как я Галину «обхожу» на каждом шагу. «Ой, – ехидно хихикала она, – Га-а-аль, заверни-ка ногу еще побольше!» Степаненко дико злилась, но Марина была ей очень нужна, без ее участия Галины роли рассыпа́лись.

54

Основная часть моей зарплаты уходила на оплату моей комнаты. Другую часть я платил своей соседке Ниночке, которая готовила мне то борщ, то какие-то котлетки, утром я питался одними сырками. Денег хватало на очень скромный образ жизни, в смысле одежды я себя баловать не мог. Я то и дело забегал к Лидии Ивановне, продолжавшей заведовать кассой взаимопомощи в театре.

И как-то Семёнова увидела, что я зашел к Лидии Ивановне, с ней пошептался и ушел. Марине что-то не понравилось, она зашла к Лидии Ивановне: «Что ты с Колькой шепталась?» Та: «Коля деньги брал». – «Как брал деньги?» – «Он берет обычно из кассы, потом, когда получает зарплату, возвращает, он же очень мало получает». Семёнова удивилась: «Как мало получает? Он со сцены не сходит!» «Да, – сказала Лидия Ивановна, – но он до сих пор числится в труппе как артист кордебалета самой низкой категории».

На следующий день, когда закончился класс, сижу, примеряю новые балетки. В зал заходит Уланова, Марина Тимофеевна ей говорит: «Галь, а что ты делаешь сегодня, до скольких ты в театре?» – «У меня до 14.00 репетиция». Семёнова: «Я тебя подожду». «А что-то случилось?» – спрашивает Уланова. «Пойдем к Васильеву Кольку солистом делать!» – совершенно серьезно объявляет Марина. «Да, да, да, хорошо», – сказала Галина Сергеевна. Ну, думаю, шутницы!

Но я ошибся. В тот день они – трижды «Гертруды», Уланова дважды Герой Социалистического Труда и Семёнова единожды, – действительно пошли к В. В. Васильеву прямо в его директорский кабинет, и меня из артиста 2-го кордебалета перевели сразу в премьеры. На гастроли в Австрию я поехал уже в ранге солиста.

Там, в Граце, мы показывали «Лебединое озеро», «Спартак» и «тройчатки», то есть по одному акту из балетов Григоровича. Сюиты из спектаклей Юрия Николаевича, некогда сделанные им с большим мастерством, ГАБТ больше не исполнял, потому что за сюиты полагалось бы платить Григоровичу «авторские».

Поскольку в СССР понятия «авторское право» не существовало, ни Л. М. Лавровский, ни Ю. Н. Григорович, занимавшие в разные годы должность главного балетмейстера Большого театра, никаких прав на свои балеты не имели. Главный балетмейстер ГАБТа имел очень солидную зарплату, потому считалось, что его сочинения принадлежат не ему, а Большому театру. И получилось, что Григорович имеет «право» только на один свой спектакль – на «Золотой век». Потому что этот балет был поставлен уже во время перестройки, его документально оформили по-другому.

Австрийские гастроли длились больше месяца. В составе небольшой группы я еще успел слетать в Бразилию в город Джоинвиль, где в 1999 году В. В. Васильев открыл Школу балета Большого театра.

55

Вернувшись в Грац, мы с Мариной Тимофеевной между спектаклями снова ездили по музеям и историческим местам… Она, как всегда, бодро бегала и находилась в прекрасной форме.

В тот день шла «Раймонда», танцевала Г. Степаненко. Мне она в «Раймонде» очень нравилась, Марина Тимофеевна с ней очень интересно и красиво партию сделала. Мы с Семёновой смотрели балет из зала, и, когда пришли на сцену, там уже стоял Гордеев, делал Гале одно замечание за другим, типа там не так, здесь не этак. Семёновой это не понравилось, держа меня под руку, она сказала: «Славик, ты мне сделай замечание, я педагог, я исправлю». «Ну что вы помните, Марина Тимофеевна, когда вы танцевали? – небрежно бросил он и, обращаясь к Степаненко, продолжил: – Надо посмотреть, как танцевали в Ленинграде, вообще, надо пригласить оттуда кого-то и поучиться, как надо „Раймонду“ танцевать!»

Вся труппа стоит и слышит этот диалог. Немая сцена. Марина рассвирепела: «Ты в своем уме? Ты кто, чтобы вообще делать такие заявления? Ты когда-нибудь это танцевал? Ты что-нибудь вообще из себя представляешь?» На что «Славик» ответил типа: «Вы ничего не помните, вы уже в том возрасте, когда вы ничего не помните!» В этот момент Семёнова, не меняя выражения лица, так впилась своими остро подпиленными ногтями мне в руку, что я едва не вскрикнул от боли. А сама с улыбкой говорит: «Хорошо, Славик, мы с тобой потом поговорим. Коленька, пошли». Марина Тимофеевна вышла со сцены с высоко поднятой головой.

Пока мы ехали в отель, она не произнесла ни слова и не отпускала мою руку. Мне казалось, что ее ногти уже вросли в мою кожу. Когда я довел Семёнову до номера, она сказала: «Я, наверное, лягу спать…» – «Нет, я сейчас принесу лекарство, дайте ключ». Я боялся, что Марину сейчас удар хватит, взял ключ и побежал искать что-то «сердечное». Это был единственный раз за все годы нашего знакомства, когда я Семёновой не вино наливал, а валокордин. «Выпейте!» – сказал я, она послушно выпила. Мы сидели очень долго в тот вечер.

Сначала Марина говорила на какие-то отвлеченные темы, а