Кутузову в это время было крайне важно оторваться от Великой армии. И в этом ему очень помог пожар Москвы. Справедливости ради укажем, что отступающие русские войска предавали огню и разорению все оставляемые противнику деревни и города. Например, А. И. Михайловский-Данилевский, вспоминая отход армии, когда «каждый день ознаменован был пожарами», писал: «Мы не помним ни одного вечера, в который бы не видели по захождении солнца зарева зажженных городов и селений. Помещики, находясь часто в числе военных, взирали издали на истребление наследия предков своих или вотчин, полученных ими в награду службы»[453]. Не вдаваясь в подробности причин пожара Москвы и основываясь на работе И. И. Полосина[454], исследовавшего хронологию и географию пожара, укажем, что в основном горели южные районы города. Фактически это дало возможность задержать Наполеона у города, а Кутузову совершить знаменитый Тарутинский марш-маневр. Собственно, о маршруте дальнейшего отступления разгорелся спор еще на военном совете в Филях. Но Кутузов выбрал сначала Рязанскую дорогу, а затем, используя демонстративное движение части русской кавалерии к Бронницам, скрытно перешел на Калужскую дорогу. После флангового марша все дороги, кроме Можайской, Кутузов блокировал уже собранными ополченскими частями. Новое расположение русской армии само по себе таило угрозу коммуникационной линии Великой армии. Как написал своей жене Д. С. Дохтуров: «Вчерась перешли на старую Калужскую дорогу и загородили соединение неприятеля с Смоленском; это самый лучший маневр, что мы могли сделать после всех глупостей и нерешимостей начальников наших. Дай Боже, чтоб они сделались благоразумнее и пользовались выгодами, которые злодей наш им кладет в рот»[455].

Ложные движения казачьих частей поставили в тупик Мюрата, не ведавшего о направлении отступления Кутузова. Он на несколько дней потерял русскую армию из виду. Оценивая маневр Кутузова к Тарутину, Наполеон считал, что «противник направился к Киевской дороге, его цель очевидна: получить в подкрепление Молдавскую армию»[456]. На самом деле Кутузов этим маневром занял фланговую позицию по отношению к Москве и дороге на Смоленск, которая в тот момент являлась главной артерией Великой армии.

Интуитивно Наполеон с самого начала русской кампании, возможно, чувствовал, что что-то идет не так. И когда вроде бы промежуточная цель оказалась достигнута, все его попытки вступить в переговоры о мире оказались безрезультатными, а личные послания к Александру I остались без ответа. Причем российскому императору пришлось в этом вопросе столкнуться с образовавшейся тогда «партией мира», к которой причисляли и его близких родственников ― великого князя Константина и императрицу Марию Федоровну[457].

Безусловно, сдача Москвы ударила по авторитету и самого монарха, и он вынужден был успокаивать свою сестру Екатерину Павловну. 6 (18) сентября 1812 г. из Ярославля она отправила довольно резкое письмо Александру I о критическом отношении части общества по отношению к самому императору и результатам проводимой им политики. Екатерина Павловна писала в несколько панических и резких тонах: «Занятие Москвы французами переполнило меру отчаяния в умах, неудовольствие распространено в высшей степени, и вас самих отнюдь не щадят в порицаниях… Вас обвиняют громко в несчастиях вашей империи, в разорении общем и частном, словом в утрате чести страны и вашей собственной. И не какая-нибудь группа лиц, но все единодушно вас хулят… Я предоставляю вам самому судить о положении вещей в стране, где презирают своего вождя. Ради спасения чести можно отважиться на все что угодно, но при всем стремлении пожертвовать всем ради своей родины возникает вопрос: куда же нас вели, когда все разгромлено и осквернено из-за глупости наших вождей?» Александр I явно был задет за живое и отвечал в объемном послании, в котором высказал трезвый взгляд на положение дел в России в тот момент[458]. Несмотря на оказываемое с разных сторон давление родственников и самых различных партий в своем окружении, российский монарх не свернул с пути и продолжал четко и последовательно выдерживать выбранный перед войной курс. В этом ключе показательно его письмо 19 сентября (1 октября) 1812 г. шведскому наследному принцу Карлу-Юхану. «Потеря Москвы, ― писал он ― дает мне случай представить Европе величайшее доказательство моей настойчивости продолжать войну против ее угнетателя. После этой раны все прочие ничтожны. Ныне более нежели когда-либо я и народ, во главе которого я имею честь находиться, решились твердо и скорее погрести себя под развалинами империи, нежели примириться с Аттилою новейших времен»[459].

Здесь в данном случае поразителен другой факт. В конце августа, когда русские войска подошли к Москве, в Петербурге в окружении Александра I был составлен план на второй период войны. Вот что написал в момент окончания выработки нового плана император адмиралу П. В. Чичагову, давая критическую оценку военным действиям до конца августа 1812 г. и делая вывод, который очень важен для нашей темы: «Несмотря на все только что перечисленные мною вам обстоятельства и нисколько не считая положение наших дел плохим, несмотря на то, что Наполеон находится в сердце России, я усматриваю именно в этом выгодные для нас шансы, могущие заставить его раскаяться в том способе действий, на который он отважился»[460]. План этот известен исследователям под названием Петербургского. Автор письма еще не знал тогда о сдаче Москвы, но уже написал Чичагову, что направил к Кутузову, а затем к нему, полковника А. И. Чернышева с новым планом войны (был составлен в самом конце августа, так как 31 августа был отправлен Кутузову из Петербурга). Здесь важно отметить другое обстоятельство. Предложенный Александром I в конце августа план окончательного разгрома войск Наполеона в России (как бы его не критиковали советские историки) основывался, сохранял преемственность (по многим элементам) и логически вытекал из стратегической концепции борьбы с Французской империей, концепции «истощения» сил противника, разработанной и принятой к исполнению русским командованием еще перед началом войны. Сдача Москвы не отменила принятую перед войной стратегию, практически не повлияла и не помешала ее претворению в жизнь, что доказали последовавшие события.