Именно там, во время исторического Военного совета имело место первое крупное столкновение генеральских амбиций на профессиональной почве после назначения Кутузова. Причем национальный аспект, столь зримый еще совсем недавно под Смоленском, вообще не имел места, хотя именно «немцы» играли все первые роли. Парадоксальный факт: в выборе позиции на Воробьевых горах принимал участие К. Ф. Толь, а главными спорщиками-оппонентами по уже неоднократно поднимавшемуся вопросу еще до оставления Москвы («сражаться или отступать») стали Барклай и Беннигсен. Генералы с русскими фамилиями как будто забыли о своей этнической принадлежности, и в весьма драматической ситуации вынуждены были присоединиться к одной из точек зрения, высказанной «немцами». Лишившись (лидера) П. И. Багратиона в Бородинской битве, «русская» партия уже не могла выступать консолидировано. Ее представителям, в отличие от событий под Смоленском, не удалось даже внятно сформулировать свое понимание ситуации и дать свои предложения. В большинстве своем они (допущенные на совет) поддержали мнение Беннигсена о необходимости атаковать противника.

Разберем подробнее суть генеральских споров и полемику сторон. Все участники заседания приняли критику выбранной позиции для нового генерального сражения и, признав ее невыгодной, согласились, что нельзя армию ставить в такое положение. Первым, кто высказался за оставление Москвы, был Барклай («объявил, что для спасения отечества главным предметом было сохранение армии»)[435], уверяя, что и император «без сомнения одобрит подобную меру». В противовес этому мнению выступил Беннигсен, указывая на многие негативные последствия сдачи «первопрестольной». Как альтернативу он «предложил в течении ночи перевести все наши войска на правый фланг и двинуться навстречу неприятеля» и при этом высказал уверенность, что «мы, без сомнения, его опрокинем, и тогда сделанные им движения для обхода наших флангов, не только останутся без последствий, но посланные для этого отряды принуждены будут в возможной скорости отступить..»[436]. Мемуаристы отмечают, что в основном говорили на Совете только Барклай и Беннигсен и каждый из них высказал свое предложение. Вероятно, в большинстве своем, генералы были склонны поддержать мнение Беннигсена о необходимости нового генерального сражения. Но сама личность Беннигсена вызывала у многих участников раздражение. Особенно резко выступил на Совете против выходца из Ганновера А. И. Остерман-Толстой, имевший родственные связи с М. И. Кутузовым[437]. И эти обстоятельства (кроме здравого смысла) не позволили объединиться и выступить организованно против мнения Барклая об отступлении.

Бывшие сторонники «русской» партии колебались и, видимо, находились в растерянности. К примеру, деятельный Ермолов сначала выступил критиком избранной под Москвой позиции, а затем поддержал мнение Беннигсена об атаке противника. Позднее в своих записках он попытался найти слабое оправдание своих поступков: «Не решился я, как офицер, не довольно еще известный, страшась обвинения соотечественников, дать согласие на оставление Москвы и, не защищая мнения моего, вполне неосновательного, предложил атаковать неприятеля»[438]. В. П. Тотфалушин, попытавшийся на основе имеющихся источников хотя бы приблизительно суммировать голоса «за» и «против» отступления (при неясности состава участников), пришел к следующему выводу о результатах голосования: «Голоса разделились примерно поровну, хотя и с некоторым перевесом в пользу сторонников сражения»[439].

Кутузов как мудрый политик, инициировавший обмен генеральских мнений, занял самую удобную в тех обстоятельствах позицию. Он встал над схваткой и в конце совещания выступил в роли судьи с заключительным вердиктом о неизбежном оставлении Москвы. Необходимость сдачи столицы диктовалась обстановкой, и Кутузов фактически продолжил тактику, проводимую Барклаем. Интересно отметить, что аргументация Барклая и Кутузова была схожа с мыслями, высказанными в записке перед войной аналитиком русской разведки П. А. Чуйкевичем[440]. Процитируем слова, приписываемые Кутузову: «С потерянием Москвы не потеряна еще Россия и что первою обязанностью поставляет он сберечь армию, сблизиться к тем войскам, которые идут к ней на подкрепление, и самым уступлением Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю…» После оставления Москвы 4 сентября Кутузов писал Александру I: «Пока армия… цела и движима известною храбростию и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества»[441]. 2 (14) сентября российская армия оставила город, в тот же день в него вступили части Великой армии.

Вот как сам Кутузов, находясь в деревне Жилино, 4 сентября очень кратко описал императору сам Военный совет в Филях: «В таком крайне сумнительном положении, по совещании с первенствующими нашими генералами, из которых некоторые были противного мнения, должен был я решиться попустить неприятеля взойти в Москву… Осмеливаюсь всеподданнейше донести вам, всемилостивейший государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России. Напротив…» В этом же письме была помещена фраза о том, что «последствия сии нераздельно связаны с потерею Смоленска»[442].

Военный совет состоялся 1 сентября, а императору Кутузов написал лишь 4 сентября о сдаче Москвы, при этом особо не освещая ход обсуждения этого важнейшего вопроса с генералами. Причем Александр I узнал о том, что Москва оставлена отнюдь не из рапорта главнокомандующего, а из письма Ростопчина, сразу сообщившего об этом в Петербург. Поэтому 7 сентября он отправил в армию своего доверенного генерал-адъютанта князя П. М. Волконского и потребовал подробного объяснения причин побудивших «к толь нещастной решимости»[443]. Еще позднее 10 сентября вышло постановление Комитета министров, подписанное 14 высшими сановниками, о необходимости дать указание М. И. Кутузову о предоставлении протокола состоявшегося Военного совета[444]. Но насколько известно, даже задним числом протокол так и не был составлен.