Что касается дипломатии при дворах европейских монархов, вполне естественно, что лица, связанные с ними, чувствуют себя более привычно и более способны оказывать на них влияние, нежели чужеземцы из дальних стран, даже самые достойные. И хотя в данном случае решение направить сиамского посла в Париж было продиктовано самыми добрыми намерениями и никак не могло иметь целью досадить мне, нельзя было ожидать, что он сумеет свободно вести переговоры конфиденциального характера так, как смог бы это сделать я, учитывая мой многолетний опыт в государственных делах. Находясь вдали от родины, люди, плохо разбирающиеся в официальных вопросах высокого уровня, нередко берут на себя смелость давать советы, не зная фактических обстоятельств, и допускают очень неблагоразумные высказывания на темы, в отношении которых их мнения ничего не стоят, а их влияние ничтожно.

Относительно оскорбительных действий месье Обарэ [160] могу сказать, что вряд ли его предупредили о предназначавшейся мне миссии и что он, как и другие представители его нации, не очень хотел бы, чтобы император – мой давний знакомый – услышал из моих уст то, что я мог бы сказать. Воля императора – высший закон, и теперь, боюсь, вопрос о Камбодже остался нерешенным. Наверно, было бы лучше, если бы этот вопрос с Его Императорским Величеством обсудил я. Но что было, то прошло. Личное влияние, как Вы понимаете, невозможно передать другому человеку. Но, когда компетентными органами власти мне будут предоставлены определенные полномочия, Его Величество может быть уверенным – и я сам убеждал его в этом, – что я не нанесу ущерба его интересам.

Я благодарен Вам за то, как Вы передали мне любезные слова Его Величества.

Всегда искренне Ваш,

ДЖОН БОУРИНГ

Никто из моих друзей не знал тогда, как тяжело мне было выстоять в тот период в обстановке полного одиночества и отчаяния, под давлением забот, провокаций и страхов, постепенно сгущавшихся вокруг меня.

Но – ах! – если хоть одно семя любви и истины перенеслось из моего сердца в сердца даже самых убогих из тех жен, наложниц и детей короля, если хоть одно мое слово заставило самую кроткую из них взглянуть вверх из глубин их несчастной жизни и увидеть в вышине более ясный и яркий свет, чем тот, которым озаряет их путь Будда, значит, я не зря трудилась среди них.

Летом 1866 года я внезапно слегла с тяжелой болезнью, какое-то время даже думали, что я умру. Когда добрый доктор Кэмпбелл со всей серьезностью высказал свои опасения, все мои беды, казалось, испарились, и, если бы не острые переживания за детей – дочь в Англии, сын в Сиаме, – которые остались бы сиротами, я искренне возрадовалась бы в предвкушении вечного покоя: так измучила меня бурная жизнь на Востоке. В конце концов здоровье мое немного восстановилось, но мне больше было не по силам тянуть тот воз работы, которой безжалостно нагружал меня король. И вот, поддавшись настойчивым мольбам друзей, я решила вернуться в Англию.

Согласия Его Величества я добивалась целых полгода, и свое высочайшее соизволение отпустить меня на шесть месяцев он сопроводил утомительными обвинениями в неблагодарности и безделье.

Мне едва хватало мужества смотреть в глаза женщинам и детям короля в тот день, когда я сообщила им о своем отъезде. Общение с ними требовало от меня огромных душевных сил, но бросить их казалось мне проявлением малодушия. Какое-то время большинство отказывались верить, что я действительно уезжаю, но, когда всякие сомнения рассеялись, они окружили меня трогательной нежностью и заботой.

Многие передавали мне небольшие суммы денег на дорогу. Самые бедные и жалкие из рабов приносили рисовые пироги, сушеные бобы, кокосовые орехи, сахар. Напрасно я пыталась объяснить, что не смогу увезти все это с собой, они продолжали приносить мне дары.

Сам король, молчаливый и угрюмый до самого утра моего отъезда, в момент прощания смягчился. Он сердечно обнял моего сына и подарил ему серебряную пряжку и кошелек, в котором лежали сто долларов – на покупку сладостей во время путешествия. Затем повернулся ко мне и, словно забывшись, произнес:

– Мам! Вас очень любят простые люди, все обитатели дворца и дети короля. Все очень огорчены вашим отъездом, и даже этот курильщик опиума, мой секретарь Пхра-Алак, в душе расстроен тем, что вы уезжаете. Это, должно быть, потому, что вы добрая и искренняя женщина. Я часто сердился на вас, терял самообладание, хотя я вас очень уважаю. Тем не менее вам следует знать, что с вами очень трудно, гораздо труднее, чем с другими. Но вы все это забудете и вернетесь ко мне на службу, ведь я с каждым днем все больше доверяю вам. До свидания! – Я не могла ничего сказать в ответ, ибо глаза мои наполнились слезами.

Потом было прощание с моими учениками – с женщинами и детьми. Это были мучительные минуты даже в присутствии короля. Но, когда он внезапно ушел, разразился шум-гам. Что мне оставалось делать? Только стоять и целоваться, обниматься с принцессами и рабынями, выслушивать их упреки. Наконец я выбежала за ворота, и женщины кричали мне вдогонку: «Возвращайтесь!», а дети: «Не уезжайте!» Я поспешила в резиденцию королевского наследника, где меня ждала самая тяжелая сцена. Он так расстроился из-за моего отъезда, что не мог выразить свое горе словами. Но те слова, что он все же заставил себя произнести, тронули меня до глубины души. Взяв меня за руки и прижавшись к ним лбом, он долго молчал, затем выдавил:

– Мам ча клап ма тхорт! Дорогая мам, возвращайтесь, прошу вас!

– Пусть ваше сердце остается храбрым и верным, дорогой принц! – Это все, что я могла сказать в ответ. А мои последние слова – «Да благослови вас Бог!» были адресованы дворцу короля Сиама.

Я очень привязалась к юному принцу Чаофа Чулалонгкорну. Нередко мы с ним вместе осуждали жестокое обращение с рабами, и, несмотря на юный возраст, он старался учить своих слуг относиться к ним с добротой. Он был совестливый парень, склонный к размышлениям и с добрым нравом. Именно его заботам я передала многих из моих несчастных подопечных, в частности, китайского подростка Ти. Однажды, когда мы говорили с ним о рабстве, он сказал мне:

– Они не рабы, они благородные люди, они умеют переносить невзгоды. Это нам, принцам, еще предстоит узнать, кто благороднее – угнетатель или угнетаемые.

Когда я покинула дворец, король быстро слабел – и телом, и рассудком. Внешне он казался деятельным, неутомимым, поступал так, как считал нужным,