class="p1">Отчего я начал с драматургии? Дело было и в темпераменте, и в жажде встречи с аудиторией, но, главным образом, в неприспособленности к повседневной регулярной работе, которой потребовала бы проза. Я часа не мог усидеть на месте. Как не склониться к драматургии? Она позволяет долгие месяцы вести относительно свободную жизнь. Прогуливаешься, смотришь на звезды и размышляешь в свое удовольствие. Время от времени что-то черкнешь. Безделье, освященное целью. Приходит, правда, и час родов – садишься за стол и за две недели, за месяц записываешь пьесу. С прозой такая игра невозможна. Тут каждый день бредешь на Голгофу.

Вот, наконец, и срок настал – явился мой граф Алексей Константинович.

Какое родное существо! – даже и самому удивительно.

Ничто так не отдаляет цели, как стремительность движения к ней.

Бедный Антонио Грамши говорил о пессимизме раздумий и оптимизме действий. Еще бы! Что ему еще оставалось? Надо слепо и безоглядно действовать, чтобы не думать о тех богах, которым он привык поклоняться. Его учитель Владимир Ильич выразил аналогичную мысль проще, но зато откровенней: ввяжемся в драку, а там посмотрим.

Нет более фанатичных догматиков, чем наши несчастные старики. Впрочем, их тоже можно понять. Знамя поднимают тогда, когда ничего больше не поднимается.

Надо хотеть. Qui veut – peut.

В Армении – Гарни и Гегарде, в Турции – в Эфесе, в Милете, в древнем «Одеоне» Приены видишь с такой жестокой ясностью, что жизнь твоя короче минуты. По счастью, твое прозрение длится тоже не дольше одной минуты.

Став феминисткой в преклонные годы, она то и дело повторяла, что женщина может решительно все, ну а мужчина – остальное.

С младых ногтей, со школьной скамьи все узнавал от ученых мужей, что Горький писал Самгина с осуждением. Что-то не верится, господа. Во-первых, нельзя провести часть жизни с героем, которого не выносишь, а во-вторых, отчетливо чувствую симпатию и участие автора. И что иное способна вызвать «исторически обреченная» личность? Уничтожение Самгина, уничтожение интеллигента, стремившегося сохранить независимость, уставшего от неистовства партий, течений, общественного террора – все это пропущено сквозь себя.

Нельзя забывать, что аристократия в переводе означает власть лучших.

Терминология римского права безжалостно определила изгнанников как тех, кто «лишен воды и огня» («Aquae et ignis interdictio»). Именно так! Не земли и воздуха – воды и огня лишался изгой. Двух из четырех элементов, что составляют мироздание.

Роман с собой вряд ли вас украшает, но вражда с собой – можете мне поверить – тоже не великая радость.

Сьюзен Ларсен, выступавшая в Беркли о «Союзе Одиноких Сердец», допытывалась у моего сына, почему же я так не люблю женщин. Андрей старался ее успокоить: «Уверяю вас, он очень их любит». – «Почему ж он тогда против феминизма?» «Объяснил бы ты ей, что как раз – поэтому», – сказал я ему, когда он вернулся.

Во время войны Аргентины и Англии мы в своем антинатов-ском раже держали руку Буэнос-Айреса (сиречь преступника Гальтиери) и называли Фолкленды Мальвинами. Аргентинец Борхес отнесся к конфликту спокойней, чем наши геополитики. Его комментарий был лаконичен: «Двое лысых дерутся из-за расчески».

Реплика для современной драмы в духе классицистского театра: «Смерть, выручи!»

Семантические богатства политической юриспруденции. «Считать эти договоры ничтожными». Глубоко ничтожными, безнадежно ничтожными, ничтожней не может быть ничего. «Властные структуры». Такие властные, очень властные, неукротимо, отчаянно властные. Новелла здесь новшество, новация или новое положение. Вот вам прелестная новелла, очень изящная новелла, просто лирическая новелла.

Есть прирожденные блюдолизы. В молодости – из страха смерти, в зрелости – из вкуса к жизни, в старости со злобой и вызовом – из ненависти к тем, кто не лижет, в дряхлости – по стойкой привычке. Мысленно видя их биографии, понимаешь, что тут не просто расчет. Если угодно, тут и призвание.

Любая идея дешевле жизни. Даже идея о ценности жизни.

Какой у нас все же богатый выбор! Человек человеку – друг, человек человеку – враг, человек человеку – брат, человек человеку – волк. Лучше, точнее всех сказал Ремизов: «Человек человеку – бревно».

«Псы-рыцари» – одна из не слишком смешных ошибок высокочтимых историков. Не разобрались в марксовой готической вязи и прочли вместо «Bunderitter» – «Hunderitter». С того все пошло – и военный пафос, и патриотический жар, и политическая концепция. Вот так и ленинское «искусство должно быть понято народом» перевели как «искусство должно быть понятно народу». Оба эти недоразумения имеют подтекст психологический – неистовость, прямолинейность вождей настраивала на такое прочтение.

Все поэты задавались вопросом: благо страны или честь страны? (О том, чтоб совместить, нет и речи.) «Бедная, несчастная родина! – пишет, сочувствуя, Генрих Гейне. – Какой позор тебе предстоит, если перенесешь поношение, и какие тебе предстоят страдания, если ты его не перенесешь!»

Зачем понадобилось Распутину подписывать это патетическое «Слово к народу»? Сколько времени прошло, а все не пойму. Напыщенное, велеречивое, с былинным всхлипом, с охотнорядческим вскриком. И как беспомощно оно слеплено! Какая-то пародийная смесь Фомы Опискина с гусляром. Больно за распутинский дар. Все вспоминается, с какой яростью я воевал за него в Софии в начале восьмидесятых годов с нашими посольскими олухами, ополчившимися на «Последний срок».

– Все-таки он слишком активен для пассивного гея! Уж как хотите!

Вечно правый Макиавелли: «Самое трудное – менять старое на новое». И «самое бесплодное», тянет добавить.

«Возлюби ближнего своего». Сложно. Едва ли не свыше возможностей.

«Не пожелай жены ближнего своего» – на этой заповеди мы окончательно разошлись со Вседержителем.

Как часто кому-то из нас выпадает ночью шепнуть самому себе: «Несчастный друг! Средь новых поколений Докучный гость, и лишний и чужой…»

В который уж раз возвращаешься к магии фонетического воздействия. В истории донжуанизма помянуты, как известно, два имени – Дон Жуан ди Тенорио и Дон Жуан ди Маранья. Странно, но их воспринимаешь как два противоположных характера. В Тенорио звучит нечто коварное, чуть женственное (недаром же теноры весьма опасные обольстители), а Маранья – настоящий мужчина, душа нараспашку, идет напролом, он простодушен, беспечен, легок, возможно даже – со склонностью к рифме (на дне подсознания – маранье бумаги). Ди Тенорио – потребность в победах, ди Маранья – потребность в любви.

Интеллигенты, стремившиеся к власти, сделали ставку на плебейство, и в 1917-м им казалось, что ставка эта беспроигрышна. Расчетливые народолюбцы не понимали, что сами себе вынесли смертный приговор.

Лихачев считает, что место России