— Я его ни разу не видела.

— Что?! — Он уставился на нее, открыв рот. — Но… Как же…

— Я сама танцевала до замужества, — тем же монотонным,невыразительным голосом продолжала она. — А теперь…

— Не вариться же, право, всю жизнь в одном котле! — вставилее муж.

— Балет! — Она повела плечом. — Я знаю все его секреты. Онмне неинтересен.

— О!..

Клоду Уикему понадобилось некоторое время, чтобы вновьобрести свой апломб, после чего он продолжил прерванные рассуждения.

— Кстати, о человеческих жизнях, — сказал мистерСаттертуэйт, — и об экспериментировании над ними. Все-таки этот экспериментдорого обошелся России!

Клод Уикем круто развернулся в его сторону.

— Я знаю, кого вы сейчас вспомнили! — вскричал он. —Карсавину! Бессмертную, единственную Карсавину! Вы видели, как она танцевала?

— Трижды, — сказал мистер Саттертуэйт. — Два раза в Париже иодин в Лондоне… Ее невозможно забыть!

Он произнес это чуть ли не с благоговением.

— Я тоже видел ее на сцене, — сказал Клод Уикем. — Мне былодесять лет, и дядя как-то взял меня с собой в театр. Она была божественна! Ябуду помнить ее до конца дней своих!.. — И он в сердцах зашвырнул в клумбунедоеденную булочку.

— В одном берлинском музее есть ее статуэтка, — сказалмистер Саттертуэйт. — Отличная работа, передает ощущение этой ее необыкновеннойхрупкости — будто она может рассыпаться от одного-единственного прикосновения.Я видел, как она танцевала в «Лебедином озере», видел ее Коломбину и умирающуюнимфу…[75] — Он помолчал, качая головой. — Это была гениальная балерина!Пройдут годы и годы, прежде чем родится другая такая… И ведь она была еще такмолода! А погибла нелепо и бессмысленно в первые же дни революции.

— Безумцы! Дураки! Обезьяны!.. — захлебываясь чаем, рычалКлод Уикем.

— Я училась вместе с Карсавиной, — сказала миссис Денмен, —и довольно хорошо ее помню.

— Она была… прекрасна, да? — спросил мистер Саттертуэйт.

— Да, — тихо сказала миссис Денмен. — Она была прекрасна.

Когда Клод Уикем наконец отбыл, Джон Денмен вздохнул с такимоблегчением, что его жена рассмеялась.

— Я вас понимаю, — кивнул мистер Саттертуэйт. — Но, несмотряни на что, этот юноша умеет писать настоящую музыку.

— Да? — сказал Денмен.

— Несомненно. Другое дело, надолго ли его хватит.

— То есть? — не понял Денмен.

— К нему слишком рано пришел успех — юношам это, какправило, вредит. Я не прав? — Он обернулся к мистеру Кину.

— Вы всегда правы, — сказал мистер Кин.

— Пойдемте в мою комнату, — пригласила миссис Денмен. — Тамнам будет удобнее.

Она первая направилась к лестнице, остальные последовали заней.

При виде китайской ширмы у мистера Саттертуэйта перехватилодыхание. Он поднял глаза и обнаружил, что миссис Денмен наблюдает за ним.

— Вы, говорят, всегда правы, — задумчиво кивнув, проговорилаона. — Что вы скажете о моей ширме?

В ее вопросе ему вдруг послышался некий потаенный смысл, и,отвечая, он слегка волновался.

— Она… — он запнулся, подыскивая слова, — восхитительна.Более того, она бесподобна.

— Вы правы! — Сзади подошел Денмен. — Мы ее купили вскорепосле нашей женитьбы. Она досталась нам за десятую часть настоящей стоимости, ивсе равно нам пришлось потом год выкарабкиваться из долгов. Помнишь, Анна?

— Да, — сказала миссис Денмен. — Помню.

— Собственно говоря, нам вообще не стоило ее покупать — вовсяком случае, тогда. Теперь, конечно, другое дело. На днях на аукционе Кристираспродавали прекрасные китайские вещицы, тоже лаковые. Как раз то, что надодля этой комнаты — можно было бы обставить ее всю в китайском стиле, а старуюмебель убрать. Так представьте, Саттертуэйт, моя жена даже слышать об этом незахотела!

— Мне нравится моя комната именно такой, — сказала миссисДенмен и посмотрела на мужа.

Мистеру Саттертуэйту опять почудилось, что эти слова — иэтот взгляд — таят в себе некий скрытый смысл, но он опять не смог егоразгадать. Оглядевшись, он впервые обратил внимание на то, что в комнате нетничего личного — ни фотографий, ни цветов, ни безделушек — вообще никакихпризнаков того, что она принадлежит живому человеку. И если бы не китайскаяширма, так явно ни с чем не вязавшаяся, ее можно было бы принять за образецмеблировки гостиной в каком-нибудь мебельном магазине.

Когда он поднял глаза, хозяйка, чуть наклонясь вперед,смотрела на него с улыбкой.

— Слушайте, — сказала она. На секунду в ней проступилочто-то не английское, чужестранное. — Говорю это вам, потому что вы поймете.Когда мы покупали эту ширму, мы платили за нее не только деньгами — любовью. Мылюбили ее за то, что она была такая восхитительная и бесподобная — и ради этойсвоей любви отказывались от многого другого, в чем мы тогда очень нуждались — ичего у нас не было… А за те китайские вещицы, о которых говорит Мой муж, мыможем заплатить только деньгами — потому, что больше у нас ничего нет.

Денмен рассмеялся.

— Ну, как знаешь, — сказал он, однако тон его выдавал легкуюдосаду. — Все равно среди английской мебели она не смотрится. Мебель, конечно,хорошая, добротная и настоящая — как-никак, «хепплуайт», а не какая-нибудьподделка! — но в общем-то ничего особенного.

Она кивнула.

— Особенного ничего. Добротная, настоящая и английская, —тихо произнесла она.

Мистер Саттертуэйт пристально взглянул на нее. Кажется, онначинает улавливать за ее словами упрямо ускользающий смысл. Английская мебель…Яркая красота китайской ширмы… Ах нет, он снова упустил нить.