— Эта улочка — она… — начал мистер Саттертуэйт и смолк.

— Она моя.

— Я почему-то так и подумал, — торопливо сказал мистерСаттертуэйт. — Но здесь называют ее еще и по-другому: улица Влюбленных —слышали?

Мистер Кин кивнул.

— Впрочем, — мягко заметил он, — думаю, что улица Влюбленныхнайдется в каждой деревне.

— Вероятно, — вздохнул мистер Саттертуэйт. Внезапно онпочувствовал, что сам он — старомодный, сморщенный, отживший свое человечек —лишний на этой улице, где с обеих сторон буйно разрастается и зеленеет молодаяпоросль.

— Куда же, интересно, она ведет? — неожиданно для себяспросил он.

— Куда ведет? А вот сюда.

За последним поворотом открылся обширный пустырь, а почти усамых их ног зияла глубокая мусорная яма. Там, на дне, блестели на солнцеконсервные банки, под ними виднелись, уже не блестящие, ржавые банки, старыеботинки, грязные обрывки газет и всякий ненужный хлам.

— Свалка! — негодующе воскликнул мистер Саттертуэйт и отволнения тяжело задышал.

— Иногда на свалке можно увидеть поистине прекрасные вещи, —усмехнулся мистер Кин.

— Знаю, знаю, — закивал мистер Саттертуэйт и чуть смущеннопроцитировал: — «И сказал Господь: принесите мне две вещи, самые прекрасные вэтом городе…» Помните продолжение?

Мистер Кин кивнул.

Мистер Саттертуэйт перевел взгляд на полуразрушенный домик,прилепившийся над обрывом на самом краю ямы.

— Надо же было кому-то построить дом в таком месте, —заметил он. — Представляю, какой у них был вид из окна.

— Думаю, в те годы свалки еще не было, — возразил мистерКин. — По-моему, здесь как раз жили Денмены, когда они только-толькопоженились. Они перебрались в большой дом лишь после того, как родители умерли.А бывший их домик разрушился, когда здесь, на пустыре, начали разрабатыватькарьер — но, как видите, так ничего и не разработали.

Они повернулись и пошли в обратную сторону. МистерСаттертуэйт улыбнулся.

— Наверное, и правда, теплыми летними вечерами по этойулочке, обнявшись, бродят влюбленные…

— Вероятно.

— Влюбленные, — задумчиво повторил мистер Саттертуэйт. Втоне его не было традиционного смущения англичанина, рискнувшего заговорить олюбви: очевидно, сказывалось присутствие мистера Кина. — Вы ведь немало сделалидля влюбленных, да, мистер Кин?

Тот молча поклонился в ответ.

— Вы спасали их от страданий, более того — от смерти. И дажемертвых умели защитить.

— Все это делали вы — вы, а не я.

— Какая разница! — сказал мистер Саттертуэйт. — Какаяразница! — настойчивее повторил он, ибо собеседник молчал. — Просто, — не знаюуж почему, — но вы предпочитаете действовать через меня, моими руками, иникогда не действуете напрямую.

— Иногда бывает, — сказал мистер Кин, и в голосе егопослышались какие-то новые, незнакомые нотки.

Мистер Саттертуэйт невольно поежился. «Похолодало, что ли?»— подумал он, однако солнце светило по-прежнему ярко.

В этот момент из-за поворота показалась девушка в розовомситцевом платье — светловолосая, голубоглазая и очень миленькая. МистерСаттертуэйт признал в ней Молли Стэнуэлл, которую встречал здесь и раньше. Онаприветственно помахала ему рукой.

— Джон с Анной только что вернулись, — издали крикнула она.— Они знали, что вы должны вот-вот приехать, но никак не могли пропуститьрепетицию.

— А что за репетиция? — спросил мистер Саттертуэйт.

— Сегодня вечером будет маскарад, или не знаю уж, как егоназвать, — но с песнями и танцами, как положено. Мистер Мэнли — вы его,кажется, видели, у него тенор — так вот, он будет петь Пьеро, а я Пьеретту.Приедут двое профессиональных танцоров — на роли Арлекина и Коломбины, как выпонимаете… И еще будет большой хор девочек. Леди Рошеймер занималась сдеревенскими девчонками — у нее просто талант по этой части. И музыка неплохая,хотя, по-нынешнему, почти без мелодий… Клод Уикем — знаете такого композитора?

Мистер Саттертуэйт кивнул, ибо, как уже говорилось, он зналвсех. Он многое знал и о Клоде Уикеме — восходящей звезде в мире музыки, и оледи Рошеймер — дородной еврейке, питавшей слабость к молодым людям отискусства. Он также все знал о сэре Леопольде Рошеймере, который хотел, чтобыего жена была счастлива, но, в отличие от большинства мужей, не мешал ей бытьсчастливой так, как ей самой хочется.

Клода Уикема они нашли за чаем у Денменов. Он непрерывночто-то говорил, при этом запихивая в рот все без разбору и беспорядочноразмахивая длинными белыми руками, которые у него, казалось, сгибались в обестороны. Глаза композитора близоруко щурились из-за больших очков в роговойоправе.

Джон Денмен, крепкий цветущий мужчина, разве что чуточкурасположенный к полноте, тоскливо выслушивал его рассуждения. С появлением двухдрузей музыкант переключился на мистера Саттертуэйта как более благодарногослушателя. Анна Денмен тихо сидела за чайником. Лицо ее, как всегда, ничего невыражало.

Мистер Саттертуэйт украдкой взглянул на хозяйку. Высокая,худощавая, даже чересчур. У нее были черные волосы с пробором посередине,широкоскулое лицо без тени косметики, обветренная кожа, — видно, что эта женщинане привыкла с утра до вечера заниматься своей наружностью. С виду безжизненная,неподвижная, как манекен, — и все же…

«У нее совсем не простое лицо, — подумал мистер Саттертуэйт.— В нем что-то есть… Есть — и в то же время нет! Что-то тут не так! Что-то нетак».

— Прошу прощения, что вы сказали? — спросил он у КлодаУикема.

Клод Уикем, обожавший звук собственного голоса, судовольствием начал свою тираду сначала.

— Россия, — заявил он, — вот единственная страна в мире,достойная внимания. Они не побоялись, пошли на эксперимент! Да, пусть это былэксперимент над человеческими жизнями — но ведь эксперимент же! И этопрекрасно!.. — Он затолкал в рот бутерброд целиком и тут же закусил егошоколадным эклером, которым только что оживленно размахивал. — Взять хотя бырусский балет, — с набитым ртом продолжал он. Тут, вспомнив о хозяйке, онобернулся к ней. Вот что она, к примеру, думает о русском балете?

Этот вопрос, очевидно, был всего лишь прелюдией к пунктуболее важному, а именно к тому, что сам Клод Уикем думает о русском балете,однако ответ ее оказался столь неожиданным, что оратор начисто сбился с мысли.