– Пятки назад. – Мачтакова запрыгала, подгибая ноги. – Иртеньев, не халтурь. Теперь – развернулись! Налево! Боком пошли-пошли. Правым боком пошли-пошли.

Дети огибали ее по кругу, поворачиваясь то спиной, то лицом. Бесконечная вереница, череда лиц-затылков. Ломило виски, будто Мачтакова перебрала со спиртным вчера, но она не употребляла алкоголь вот уже три года.

– Раз-два, раз-два.

Затылки мальчиков и девочек сливались в ползущую вдоль лесенок и скамеек гусеницу. Свет погас. Вспыхнул, ослепив. Детские лица размывались, размазывались, теряя контуры.

– Остановитесь, – сказала Мачтакова. – Вдох-выдох.

Ее не услышали. Дети топали ногами громче и громче, создавая невообразимый шум.

Тьма-вспышка. Улыбки до ушей.

Тьма-вспышка. Гусеница затылков.

Тьма.

Мачтакова сунула в рот свисток.

Вспышка.

На нее таращились желтые глаза с вертикальными зрачками. Вместо детей какие-то горбатые прямоходящие рептилии носились по кругу. Длинные лапы произвольно гнулись в локтях и коленях, чешуйчатая шкура мерцала, а пластины, топорщащиеся на хребтах, были подобны лезвиям. Тени взмывали до баскетбольных корзин; парад теней, пляска чудищ.

Свисток вывалился изо рта.

– Стойте! – взмолилась Мачтакова.

Свет погас. Со всех сторон загрохотало: рептилии неслись к ней по настилу, чтобы разорвать и поглотить.

Мачтакова завизжала. Лампы вспыхнули.

В спортзале не было ни детей, ни монстров.

Физрук опустилась на пол, давясь слезами.

…Антон Павлович Прокопьев, учитель рисования и мировой художественной культуры, уперся ладонями в стенку туалетной кабинки и раздвинул ноги настолько широко, насколько позволяли спущенные до щиколоток брюки. Анна Ивановна, учительница музыки, пристроилась рядом и облизывала его. Он полагал, что это неправильно, ведь он не испытывал к Анне Ивановне ни малейшей симпатии, к тому же школьный туалет – не место для подобных забав. В кабинке был сломан засов, и кто угодно – ребенок! – мог нагрянуть, застав педагогов за специфическими занятиями.

«Остановись! Это безумие!»

Анна Ивановна встала, фыркая, как загнанная лошадь. Подбородок в слюне, юбка задралась, волосы растрепались. А глаза горели таким фанатичным огнем, что Прокопьев забеспокоился и потянулся за штанами.

Прокопьев отвесил пощечину свободной рукой. Анна Ивановна отшатнулась. Дотронулась до покрасневшей скулы.

– Прости, – потрясенно шепнул Прокопьев. Двинулся к коллеге, чуть не упал, запутавшись в штанах и трусах.

– Что с нами? – спросила Анна Ивановна. Взор ее напомнил виденное в Сети фото: олень замер перед несущимся на него автомобилем.

– Я не знаю, – сказал Антон Павлович.

– Ты мне даже не нравишься. – Анна Ивановна растерянно улыбнулась.

– Ты мне тоже.

– Это… – Она порывисто оправила юбку. – Наверное, магнитные бури.

Сгорая от стыда, Антон Павлович застегивал штаны.

– Наверное, – глядя в пол, пробормотал он.

Стена снега двигалась к школе с запада. Костров застыл у окна. Метель зашторила стадион и беговые дорожки. Джип спонсора Тухватуллина, припаркованный во дворе, стремительно обрастал белой шапкой. Темное пятно юркнуло к автомобилю. Подросток… он оглянулся и, не заметив в окне наблюдателя, вынул что-то из кармана.

«Ножик», – догадался Костров.

Он смотрел не мигая. Сразу двое смотрели на мир из его черепа: мальчик, до смерти боящийся мрака, и древнее существо, из мрака сотканное. Мальчик околевал от страха. Он сел в уголке и обхватил себя руками.

Подросток на улице обогнул джип, тыкая ножом в шины.

Костров – его физическая оболочка, сосуд с костями – приблизил лицо к стеклу.

«Кто ты?» – спросил испуганный мальчик. Женщина, некогда бывшая его женой, вчера задавала существу этот вопрос.

«Я – Поедающий Небо», – сказала древняя тварь.

Подросток спрятал нож в рукав и посеменил к школе. Фонарь озарил его фигуру. Айдар Тухватуллин только что стреножил папашу.

Не отрываясь от окна, существо осмотрело школу изнутри, каждый класс, каждую жалкую марионетку этого кукольного театра, оценило всякую мизансцену и впитало злобу и страх людей.

Вдоволь сладкого страха, пьянящей злобы.

Существо ухмыльнулось.

«Это ловушка», – подумал Паша в вестибюле. Сердце галопировало, пот струился по позвоночнику. Горечь соляного напитка во рту сменилась кислым привкусом страха.

Часы над дежурным постом пробили одиннадцать. В здании царила тишина, соответствующая времени суток, но чужое присутствие ощущалось физически: в запертой библиотеке, в спортзале, в столовой, где стулья водрузили на столешницы ножками вверх. Темнота задрапировала углы. Казалось, с портрета за гостями наблюдает не погибший в Чечне выпускник школы, а сам Зивер. Лицо Зивера… монаха… джинна… повторялось на стенде, в паутинчатых линиях потолка.

Они облажались, придя сюда. Как герои ужастика, затемно бредущие в плохой дом, прекрасно зная, чем закончится приключение.

– Ты уснул?

«Лучше бы уснул».

Паша двинулся за рюкзаком Руда. Вьюга угомонилась. Ночь была торжественной, белой, трескучей. Разомкнулись кулисы туч, и круглобокая луна степенно выкатилась на сцену. Она зыркала в окна, поливая серебром паркет, разрисовывая западное крыло петлистыми тенями.

План созрел накануне, после визита к Марине.

– Мы пойдем в подвал, – шагая по скрипучим половицам, Паша поверить не мог, что именно он и предложил эту дурость. А Руд, с шутками и прибаутками, легкомысленно согласился.

Перья инея на стеклах складывались в одинаковые морды. Паша старался не смотреть.

Сегодня он приготовил для мамы ужин. Пожарил картошку и курицу.

– Сынок, что на тебя нашло?

– Это в честь каникул. – Паша зорко следил, как мама ест.

– Горьковато, – сказала она, принюхиваясь к мясу.

– Специи. Так должно быть. По рецепту.

– Да? – Мама ела из уважения к его труду. Он надеялся, что защитил ее от распыленного в воздухе зла, от вылупленной луны над крышами. Надеялся, что Марина спокойно спит в своей постели, а утром он навестит ее и скажет: «Все кончено. Мы победили».

Как только возня в маминой комнате прекратилась и погас ночник, он выбрался во двор через окно. Прихватил соль, пластиковый шланг, удлинитель и воронку. У холма встретился с напарником.