– Поднял, – сказал Смолин. – А дальше-то что?

– А дальше я уйду. А ты останешься, – Евтеевпошевелил ногой лежавший на полу моток веревки, явно принесенной им ссобой. – Полежишь связанный, не помрешь, сейчас лето… Найдут тебя твоисообщнички рано или поздно.

Что-то в его тоне и взгляде Смолину не нравилось дочрезвычайности. Те трупы, что уже имеются, конечно, на совести не этогомозгляка, а кого-то другого (на сей счет есть твердые предположения), но вподобной ситуации и такой вот музейный крысеныш может решиться, пальнуть взатылок связанному человеку. Как-никак семь доподлинных яиц Фаберже. Свидетелейнет. Выстрел из «Коровина» прозвучит совсем негромко. Никто здесь Евтеева невидел, он может уйти спокойно, тщательно обтереть пушку от своих отпечатков(детективы наверняка читал и смотрел), выбросить ее за углом… И кто потом чтодокажет? А если каким-то чудом и докажут, Смолина это не будет волновать, егоуже ничего не будет волновать…

– Рискуешь ведь, тварь… – процедил он, чтобыкое-что прозондировать.

– Интересно, чем? – усмехнулся Евтеев. –Голубь ты мой залетный, я трое суток от окна не отходил. В соседнем доме. Я тамдавненько квартиру снял, хозяин переезжает, ему наплевать, пьет сейчасгде-нибудь… Трое суток я там торчал, ты понял? Снаружи – никого, ты своихмордоворотов отправил спать, ага? Надоело вам пасти, ждать, верно? Так что ятебя перетерпел… Оправдалось…

– Не спорю, – сказал Смолин. – Значит, врукописи были все же наводки…

– То-то и оно. Особенно, если ее читать вкупе с темиматериалами, что у старика имелись…

– Вы его грохнули, – сказал Смолин, –старичка. Много ли ему надо – разок булыжником… И Витька. И Лухманова…

Евтеев насмешливо поднял бровь:

– А что, это доказать кто-нибудь может?

Он меня грохнет, подумал Смолин отстраненно, словно речь шлао ком-то постороннем или герое романа. Он не может меня не пристукнуть – еслимочканет, оборвет в с е концы. Никто никогда не сможет его уличить. Все улики –косвенные. Да и кто вообще озаботится искать его, что-то доказывать? Ктоузнает? Никто ведь не предполагает, что это именно он. В общем, или я одержупобеду, или мне не жить…

– Только не говори, Колюнчик, что это ты хотя бы одногоиз трех завалил, – сказал Смолин. – Совершенно не в твоем стиле, невяжется с твоей персоною… Братишка, а? Уж он-то может, особенно ради такогокуша… А?

– Ну, предположим.

– Что ж ты тут один? – спросил Смолин с нешуточнымлюбопытством. – Не тот человек твой братишка, чтобы тебе позволить пойтиза такой добычей, а самому отсиживаться где-то неподалеку – да и за углом, завон той балкой таиться не станет… Любой на его месте самолично бы поперся…

И тут на Смолина обрушилось озарение. Ясное, пронзительное,четкое, неприглядное, ошеломляющее… Возможна куча других эпитетов. Он даже ротразинул от изумления… и, положа руку на сердце, от восхищения. Увы, особенноизящной подлостью тоже можно восхищаться, господа…

– Колюнчик… – протянул он ошарашенно, – тыего кинул, ага? Ты сам просто не умеешь делать грязную работу, где уж тебе,крыске музейной… Ты его использовал на мокрухе, а потом кинул. Правда ведь?Ручаться можно, он сейчас торчит где-то далеко отсюда, потому что ты ему впарилчто-то такое… Ну, допустим, что за каким-то домом нужно следить неотступно…Что-то вроде того, а? Ну, Колюнчик? Чего уж теперь жаться, колись…

Евтеев усмехнулся:

– Мозги у тебя, конечно, штучные, Вася… Правильнорассуждаешь. Ты же интеллигентный человек… ну, вроде того. Вот и рассуди: ну чтоможет быть общего меж этой красотой, – он бросил вожделеющий взгляд всторону ящичка, – и этим лагерным пидором? Быдло, тварь примитивная,одноклеточное… Ну, родной. Ну и что? Знал бы ты, как он мне жизнь обгаживал ещев детстве… Хорошо хоть, быстренько прописался за колючкой и объявлялся редко…Но инструмент отличный, тут ты прав. Я бы кое-чего сам не смог…

– И где он?

– Достаточно далеко, чтобы безнадежно опоздать, –сказал Евтеев. – Не беспокойся, далековато…

– А не боишься, что он потом с тебя шкуру спустит?

– Дурак, – сказал Евтеев не сердито и не зло,вяло, отрешенно. – Ты еще не понял, что мозги у меня есть? – Онкоснулся кармана. – Паспорт, деньги – все здесь. Сумка с кое-какимивещичками – нажито кое-что непосильным трудом – поблизости. «Москвичок» вготовности. Супружницы нет, родных и близких, кроме этого козла, нет, так чтотревогу никто не поднимет. Я со вчерашнего дня в отпуске. Через полчасика сядуза руль – и на трассу… Умному человеку, Вася, в этой стране – а может, и нетолько в этой – затеряться нетрудно, особенно если держава в розыск необъявила… а с чего ей меня искать? Брательничек… ну, у него очень маловозможностей, если рассудить. К тому же он сам бегает – что-то у него там стакими же, как он, закрутилось нехорошее, отмалчивался, но главное я уяснил… Ивсе. И – ту-ту!

– А продавать как будешь? По приемным олигархов ходитьс лоточком?

– Есть идеи и придумки, – отрезал Евтеев. – Яж не дурак, согласись… – он мимолетно бросил взгляд на часы. – Все,Вася, все. Скоро светать начнет. Я бы с тобой и подольше побеседовал, как-никакты меня лучше понимаешь, чем кто другой, но вот время поджимает… Ложись. Мордойвниз, руки за спину. Не переживай, полежишь, подумаешь, потом найдут…

«Холодного», – мысленно уточнил Смолин. Холодногожмурика. Он конечно, козел, но рассчитал все правильно: никто, кроме расписногобратца, искать его не станет. Единственное препятствие на пути кбезнаказанности – Смолин Василий Яковлевич. Неужели ж не решится крысеныш отэтого препятствия избавиться? Нет, никак нельзя полагаться на егоинтеллигентскую робость – сможет, паскуда, чего там…

– Ну? – прикрикнул Евтеев, нетерпеливо поводястволом.

Смолин неторопливо нагнулся, но вместо того, чтобы прилежнолечь, подхватил раскрытый ящик с драгоценной поклажей и поднял его над головойна вытянутой руке.

– Высота – более двух метров, – прокомментировалон внешне спокойно (хотя, если честно, у него поджилки тряслись и спинавзмокла). – Игрушечка у тебя, конечно, убойная, но, поверь на слово,убивает она не сразу. Должно у меня остаться несколько секунд, чтобы, получивпулю, шваркнуть это об пол со всей дури. Не разобьются, конечно, но помнутсяздорово, вид товарный потеряют. Эмаль отколется точно, тонкое погнется, хрупкоеразлетится… ты ж музейщик, сам понимаешь: не приспособлены яйца Фабера, чтобыих швыряли со всего маху… И что в итоге? Кто их тебе отреставрирует идеально?Да и получится ли? Даже если я просто рухну, все равно расшибу половину, а то ивсе… «Радуга» вообще, если верить описаниям из хрусталя, «Соловьиный куст» – толи из тонкого оникса, то ли из хрусталя тоже. В пыль разлетятся… Ну, давай,давай, пали, супермен ты наш недоделанный…

Мелкими шажками, совсем мелкими, но неуклонно, он надвигалсяна оторопевшего Евтеева, все так же держа ящичек высоко над головой, давятяжелым взглядом. Со звериной радостью он видел, что Евтеев не то чтозаколебался – пошел в раздрай, растерялся совершенно, не в состоянии был ничегопридумать за какие-то секунды. Потек, сука, поплыл!