половины двадцатого столетия, решая за меня, что мне делать всю оставшуюся жизнь. По его мнению, я должен перестать быть мастеровым из прошлого и освоить методы «бездумного производства» (Раскин). Томчек и Строул, сидевшие по другую сторону стола, в глубине души соглашались с судьей и молчали. Я почувствовал себя преданным, поэтому должен был защищаться сам.

– Итак, за эти четырнадцать лет мне предстоит выплатить миссис Ситрин почти полмиллиона долларов. Даже в случае ее вторичного брака она требует десять тысяч в год.

– Да, это так.

– Кроме того, мистер Пинскер запрашивает тридцать тысяч – по тысяче за каждый месяц этой тяжбы.

– Не такой уж баснословный гонорар, – заметил судья. – Вам побольше платили.

– Пятьсот долларов в час – больше я не получал. Именно в эту цифру я оцениваю свое время – особенно если делаю то, что мне не нравится.

– Мистер Ситрин, – внушительно произнес судья, – вы вели более или менее богемную жизнь. Испробовали вкус брака, семейного быта, гражданских установлений и решили покончить со всем этим. Но мы не позволим вам уклониться от ответственности.

Внезапно отрешенность оставила меня. Я рассердился. Я понимал, какие чувства бушевали в груди Гумбольдта, когда легавые и санитары вязали и везли его в Белвью. При нынешних порядках ему приходилось смирять свои шекспировские страсти и первую среди них – страсть к слову. Нет, надо восставать против такого положения вещей. Я был готов закричать или заплакать. Я мог впасть в красноречие и словом сдвинуть горы. Но что толку, если я взорвусь, как Лир, который слал проклятия на головы неблагодарных дочерей, как Шейлок, дающий отпор своим гонителям, христианам. Мой пламенный призыв пропадет втуне. Дочери и христиане понимали, в чем их вина. Томчек, Строул и судья не понимают. Допустим, я начну рассуждать о морали, о добре и зле, о живой плоти и крови, о том, что это значит – быть Чарли Ситрином. В конце концов, я же в суде, где действует право равенства перед законом, на форуме совести. И разве я не пытался, пусть по-своему, путано, привнести в этот мир крупицу света? Разве не шел к высокой цели, пусть ни на шаг не приблизившись к ней? И вот теперь они хотят взвалить на меня, стареющего, слабеющего, сомневающегося в собственной стойкости и даже здравомыслии, тяжелый груз до конца моих дней. Дениза не права, говоря: «Что у тебя на уме, то и на языке». Нет, господа! Я скрестил руки на груди и молчал, рискуя упасть в обморок от переполнявшего меня негодования. Некоторое усилие воли, и мои мысли потекли в другом направлении. Я постарался представить, что пишет мне Кэтлин Флейшер Тиглер.

Я находился в обществе очень серьезных и занятых людей. Они возились со мной, потому что я располагал кое-какими земными благами. В противном случае я уже давно сидел бы в муниципальной тюрьме за прочными решетками. Что до Денизы, этого ненормального создания с большущими фиалковыми глазами, маленьким нежным носиком и резким, как у сержанта, голосом – то отдай я ей все свои сбережения, она потребовала бы еще. А судья? Судья – чикагец и политикан, вымогающий деньгу за справедливость для всех, как того требует закон. А наше правительство – думаете, это правительство закона? Нет, это правительство законников. Впрочем, хватит, хватит! Горячее сердце и пламенные слова только усугубят мое положение. Надо вести другую игру, игру твердости и молчания. Не буду им возражать. В голове у меня расцвела роза, моя решимость была подтверждена.

Судья взялся за меня всерьез.

– Я слышал, что мистер Ситрин часто бывает за границей и намеревается снова поехать в ближайшее время.

– Впервые об этом слышу, – сказал Томчек. – В какие места отправляетесь?

– Уезжаю на рождественские праздники. Разве есть причины, препятствующие моему отъезду?

– Решительно никаких, – заявил судья, – если только вы не попытаетесь выйти из-под юрисдикции Соединенных Штатов. Истица и мистер Пинскер подозревают, что вы хотите покинуть страну навсегда. Они утверждают, что вы не продлили срок аренды своей квартиры и распродаете коллекцию дорогих восточных ковров. Думаю, вы не обзавелись личными счетами в швейцарских банках, но что вам мешает унести голову, самое ценное ваше имущество, в Ирландию или Испанию, то есть в страны, с которыми у нас нет соответствующих соглашений?

– У вас есть какие-либо доказательства на этот счет? – спросил я.

Юристы начали обсуждать возможность и последствия моего побега, а я гадал, как Дениза узнала, что я уезжаю. Рената, естественно, поделилась планами с матерью, а сеньора, разносившая по всему Чикаго сплетни ради того, чтобы ее приглашали на обед, нуждалась в свежей порции. Она умирала от огорчения, если ей не удавалось поведать за столом какую-нибудь пикантную новость. Не исключено также, что агентура Денизы имела контакт с Бюро путешествий Полякова.

– Эти частые полеты в Европу имеют некую определенную цель, – поддал жару судья Урбанович. Его чистосердечный взгляд ясно предупреждал: «Ну, берегись!» И тут Чикаго вдруг перестал быть моим городом. Он изменился до неузнаваемости. Мне просто померещилось, что я вырос здесь, что я знаю город, что в городе знают меня. Мои личные цели – сущий вздор, а мои взгляды – чуждая американизму идеология.

Судья говорил, что мне удалось уберечься от лап каннибалов-пинскеров, отворачиваться от неприятной действительности, тогда как он, Урбанович, такой же умный и чуткий человек, как я, обладающий к тому же более привлекательной, несмотря на плешивость, внешностью, до конца выполняет свой общественный долг. Он завтракает с пинскерами и играет с ними в гольф. Он делает это как мужчина и гражданин, а я хочу ездить в лифте вверх и вниз в ожидании, когда на энном этаже распахнется дверь и мне улыбнется прелестное существо, моя судьба, моя суженая. В его словах слышался намек, что моя судьба – в его руках, что он покажет мне кузькину мать, как говорят русские.

– Истица настаивает, чтобы я потребовал от ответчика подписку о невыезде. Но полагаю, достаточно взять у ответчика залог. Тысяч этак двести.

– Без каких-либо доказательств, что мой клиент намерен скрыться? – с деланым возмущением осведомился Томчек.

– Наш клиент – человек рассеянный, ваша честь, – вставил Строул. – Он просто забыл продлить аренду.

– Если бы мистер Ситрин владел магазином или заводом, имел частную практику или служил в каком-нибудь учреждении, вопрос о возможном побеге не возник бы. – Судья устремил на меня ясный задумчивый взор.

– Мистер Ситрин всю жизнь живет в Чикаго, – доказывал Томчек. – Он заметная фигура в городе.

Урбанович заглянул в свои записки.

– Как я понимаю, у мистера Ситрина в этом году большие расходы. Не хочу сказать, что он базарил деньги – в конце