Сановные врачи этого весьма внутреннего ведомства снедоверием смотрели на длинные плохо промытые волосы и богемные усыконсультанта, когда он в их сопровождении шел по бесконечным коридорам кузницыздоровья.

Его привели в просторный кабинет и показали новенькуюжесткую кардиограмму, только что выползшую из ультрасовременного фээргэшногоаппарата.

– Ну-с, профессор, каковы мои зубцы? – услышал онкомандирский снисходительный басок и увидел сквозь паутину проводов розовое вточечках, сочное, пожилое тело, а рядом с телом требовательные глазки, горячиебусинки и презрительную складку жлобской волевой губы.

Малькольмов отошел с кардиограммой к окну. За окном внизу, втеснине переулка брела щуплая фигурка музыканта с инструментом в футляре.Малькольмов с высоты послал мысленный привет этой родственной фигуре, а потомвыпустил к ней навстречу глянцевитую импортную кардиограмму.

Кардиограмма быстро вошла в роль московского воздушноговьюна, тут же приковала к себе внимание музыканта и, жеманно извиваясь, сталаснижаться прямо к нему в руки. Малькольмов грустно улыбнулся.

– Так что же все-таки о моих зубцах, профессор?Поторопитесь с заключением, я опаздываю на сеанс скульптурного портрета.

– Вашим зубцам, товарищ гвардии товарищ, могла быпозавидовать и кремлевская стена, – сказал Малькольмов, не обращаявнимания на предупреждающие жесты местных врачей, на их ошарашенные глаза.

– Это меня устраивает, – хохотнул пациент.

Малькольмов посмотрел ему в глаза и тут же по ирисуопределил, что у пациента в организме катастрофическая нехватка Лимфы-Д, нопромолчал – не для этого его сюда вызывали, да и нужна ли таким пациентамЛимфа-Д, идеалистическая субстанция, разоблаченная на последнем заседанииПрезидиума АМН?

во дворе университетского кампуса в графстве Сассексготовился революционный штурм.

Всю ночь революционеры жгли костры, танцевали хулу, играли вскат, курили «трасс», подкалывались, пели революционные песни, обсуждалипроблему смычки с рабочим классом, который этой смычки очень почему-то нехотел, ну и, конечно, факовались на всех ступеньках ректорской лестницы. Ждали,когда приедут средства массовой информации, ибо какая же нынче революция безтелевидения?

Сопредседатели ревкома Джонни Диор и Эвридика Кликосовместно с депутатами половых меньшинств разработали план восстания. Кактолько телевизионщики расставят осветительные приборы, начнется штурмбиблиотеки. Одновременно вспыхнут чучела профессоров и старших преподавателей.Вознесутся в рассветное небо портреты святых: Ленин, Мао, Сталин, Троцкий,Гитлер, Че Гевара, Арафат. Затем будет подорван тотемный столб буржуазноголиберализма, пятидесятиметровый обелиск с именами буржуазных ученых.

И вот первые лучи румяного пасторального солнышка осветиликурчавые сусальные облака над графством Сассекс. Истерически крикнула всоседнем болоте мифическая птица выпь. Эвридика в последний раз провела юнымпупырчатым языком по уставшему еще до революции отростку Дома Диора, глянула внебо и… закричала от изумления и ярости.

На вершине университетского обелиска отчетливо была виднакойка-раскладушка, а на ней сидел профессор кафедры славистики Патрик ПерсиТандерджет.

Явление непристойного алкоголика-профессора на недоступнойвысоте было столь же волшебным, сколь и скандальным. Революционерышокировались. Телеобъективы полезли вверх, и вкус к штурму пустой библиотекитут же испарился.

Каким образом реакционер оказался на вершине гладкогостолба, да еще с койкой, ящиком пива и толстенной книгой, так и осталосьневыясненным. Цель его восхождения в течение нескольких часов тоже оставаласьнеясной.

– Пытаюсь навести мост между двумядесятилетиями, – туманно ответил Тандерджет со столба в ответ нателефонный запрос философа Сартра из Парижа.

Наконец в разгаре дня профессор встал и попросил внимания.

– От имени и по поручению молодежи Симферополя и Ялты ясейчас обоссу всю вашу революцию, – сказал он в тишине и, попросивизвинения у девушек, тут же исполнил обещанное.

руководство «ящика», научное, административное, политическоеи секретное, совещалось в святая святых, в верхнем этаже угловой башни, похожейна верхушку сливочного торта.

– Я бы, товарищи, еще трижды подумал, оставлять ли егово главе столь ответственного участка, как Лаборатория номер четыре, –сказал Партком. – Есть мнение, что это не просто больной человек, но и сопределенным направлением ума.

– Ничего определенного в этом смысле нет, – мягкоуточнила Спецчасть. – Наблюдение дает противоречивые данные. Во время последнегозапоя Куницер неоднократно выкрикивал проклятия в адрес, как они нас называют,Софьи Власьевны, но также несколько раз рыдал и требовал свободы для АнджелыДэвис, осуждал не только, как они выражаются, вторжение в Чехословакию, но ибомбежки во Вьетнаме. Так что картина не совсем ясная, товарищи.

– Да бросьте вы, ребята, – улыбнуласьлегкомысленная Наука. – Я толковал с Куном по-свойски, и он мне поклялся,что в рот больше не возьмет. Кун глубоко потрясен тем, что с ним случилось. Онговорит, что вся эта пьянка противоречит его личным, моральным и религиознымсоображениям.

– Религиозным? – встрепенулся Партком.

– Ну это так, условно, сами понимаете. Главное, онгениальный тип, и его формула дает нам мощный толчок.

– Он действительно в рот больше не возьмет? –сумрачно поинтересовалась Администрация. – Вы понимаете, как это важно,хотя бы до конца эксперимента?

Селектор на столе тихо загудел, замелькал огонек, и голоссекретарши произнес со значением:

– Пришел Аристарх Аполлинариевич.

– Кун, где ты там? Входи, старик! – радостновоскликнул Партком и побежал открывать двери.

Куницер вошел бледный, с запавшими щеками, с блуждающимвзглядом, пристроился на углу стола, потом глухо сказал:

– Наш бочонок уже сделал три витка. Все идет нормально.

– Где он сейчас, Кун? – мягко спросил научник.Аристарх Аполлинариевич посмотрел на часы.

– Сейчас он над Лондоном, а точнее, над Кенсингтонскимпарком, через пять минут выйдет к Ирландскому морю.

– Установку еще не включали? – осторожно спросилсекретник.

– Вы бы хотели, чтобы мы ее включили над Кенсинггонскимпарком? – Кун еще больше побелел, уже до синены, и щека задергалась.