Толя погасил свет, залез на стол, кухонным ножом перерезалшнур и осторожно опустил тяжелый розовый абажур с бахромой. Зачем портить вещи?Когда тело снимут, лампой можно будет снова пользоваться.

За окном круто и дико вздымалась Волчья сопка, закрываясобой три четверти неба. Оставшегося неба, однако, хватало на то, чтобыосвещать комнату сильным ночным светом. Все предметы бросали резкие тени, итень петли на стене была до смешного четкой. Неужели луна нынче такая сильная?

Тень головы пролезла в теневое кольцо бельевой веревки.Заскрипела дверь, и на пороге возникла фигура Мартина. Он стоял, молчавглядываясь в торжественно сияющий мрак комнаты, а за его спиной в желтомдымном чаду кишела омерзительная коридорная суета барака: кто-то проносился сжаревом, кто-то с варевом, кто с помоями, кто со шваброй, и совсем близкостояла соседская женщина Полина. Она стояла в странной позе, то ли спиной, толи боком, во всяком случае, ею были выпячены вперед до судороги желанные грудии оттопырен до позора желанный зад.

– Я, юный пионер Союза Советских СоциалистическихРеспублик, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь, – торопливозабормотал Толя, боясь, что сейчас все сорвется, еще миг и будет поздно.

– Пойдем со мной, Толя, – тихо сказал Мартин.

– За сопку? – догадался мальчик.

Он остался стоять с петлей на шее и пошел с Мартином поскрипучему коридору и по лестнице вниз, а потом извилистой тропинкой на сопку.Они шли в густой темноте под сверкающим небом.

– Что тебя потянуло в петлю? – спросил, необорачиваясь, Мартин.

– Да разве же вы не знаете?! – вскричал Толя иликующе запел: – Пятьдесят восемь восемь и четырнадцать ка эр тэ дэ и пятьдесятвосемь десять и одиннадцать с поражением и без и брюки мои лопнули у нее наглазах а та девушка откусила горлышко флакона и у Перфиши замороженные боги авы гомеопат и католический патер а я комсомолец и мне шестнадцать лет!

Он разрыдался и подошел к краю стола. Носки ботинок повислинад пропастью.

– Этого нельзя делать, – строго сказал Мартин.

– Да почему же?

– Это великий грех. Бог этого не велит!

– Я в Него не верю, – засмеялся Толя. – ЧтоЕму до меня?

– Ему нужен каждый человек, – с прежней строгостьюсказал Мартин и провалился в пушистый голубой снег по грудь.

Толя остался стоять над ним на краю твердой дорожки, а такжеи на краешке обеденного стола.

– Ты веришь в Него, хотя и не знаешь этого, –продолжал Мартин, не делая никаких попыток выбраться из пушистой ямы и толькопотирая свою крутую лысину в глубокой задумчивости. – Знаешь ли, Толя, вМире, – он обвел рукой сверкающее, без единой звездочки, небо и странноизмененный, изрезанный и дикий, но явно не колымский пейзаж, – в Мире идетвеликая битва. Бог борется с тем, что называют Чертом, с Мраком, с Ничем, сПустотой. Каждый человек нужен Богу для этой борьбы. Поступки человека нужныБогу.

– Откуда вы знаете?

– Я не знаю, я верю.

– Может быть, ему нужно, чтобы я шагнул со стола?

– Нет, нет, нет, этого Ему не нужно, – забормоталМартин, поднимаясь из снежной ямы. – Это грех, грех, грех…

– А может быть, мне это нужно больше, чем Ему этого ненужно? – со злостью закричал Толя.

– Ты так не думаешь! – Мартин испуганно возделруки. – Сознайся, ты просто бравируешь атеизмом!

Толя ничего не ответил и быстро стал карабкаться по тропевверх, к серебристо светящемуся гребню. Теперь уже Мартин шел по его стопам,тяжело дыша.

Долго или недолго он балансировал на краешке стола,неизвестно, во всяком случае, они перевалили гребень, и перед ними возниклабесконечная холмистая страна, над которой в полном спокойствии висело некоесветящееся тело.

– Зачем мы пришли сюда? – спросил Толя Мартина.

– Не знаю, – тихо ответил тот. – Пойми, явсего лишь человек, как и ты…

Светящееся тело без малейшего движения пристально наблюдалоза ними.

– Что мы увидим здесь? Будущую жизнь или прошлую?

Мимо них, беззвучно хохоча, прошагал отряд мародеров вразношерстном обмундировании, в кирасах, в обрывках дорогого бархата, жилистые,пьяные, в жутком волчьем веселье, измазанные в крови, глине и вине.

Навстречу этому отряду через заросли низкорослогокедра-стланика медленно двигалась другая группа людей, бледных, смертельноусталых, тоже выпачканных кровью, но своей, со скрещенными руками на груди, вдостоинстве и мире.

Вот сейчас что-то произойдет, подумал Толя, вот сейчасгрянет битва, вот сейчас я получу хотя бы один ответ. Увы, обе группы безмолвноразошлись и теперь удалялись в бескрайние снега.

Никто ничего не знает, а мороз на этом плоскогорье продираетменя до костей. Стыд и мороз, слишком много для шестнадцати лет…

Толя качнулся ближе к краю, веревка нажала снизу на адамовояблоко, на это совсем недавно появившееся у него хрящевое образование.

– А мама? – вскричал тогда Мартин громко-громко, иголос его разнесся в пространстве.

Мародеры и праведники на мгновение обернулись, а Толя сел наснег и захныкал, как маленький.

…Они сразу вернулись в барак. Мартин вел Толю за руку, аТоля все хлюпал носом и ныл в страшной, но уже детской, безопасной тоске.Гордыня его испарилась от одного лишь слова «мама».

Конечно, юный фон Штейнбок все еще покачивался на краешкестола с головой в петле и читал свое пионерское заклятье «торжественно клянусьслужить делу Ленина – Сталина», но это было, право же, не очень серьезно.

В коридоре приплясывал шаман Перфиша, и приплясывали,постукивая каменными боками, его божки, морские звери. Перфиша пел ариюКаварадосси, но пел по-своему, с каким-то уханьем, со шлепками по заду иляжкам. Вся наша скромная публика приплясывала вокруг со своей утварью, итолько лишь женщина Полина стояла в прежней выпяченной позе и говорила гулкимголосом, как радио:

– В этом году в плановом порядке мы резко повысилиурожаи цитрусовых культур! Страна будет вскоре наводнена плодами нашихсолнечных плантаций!

Толя повернулся к Мартину:

– Можно я ее обниму, Филипп Егорович?

– Можно, Толя, можно.

Толя обхватил Полину сзади за груди, а пах свой прижал к еезаду. Немыслимое блаженство пронизало его. Близился миг позора.