Там, вдалеке, у юного фон Штейнбока в глазах полоскалсяшелковый пионерский галстук. Старшие братья идут в колоннах, каждому двадцатьлет, ветер над ними колышет знамена, лучше которых нет! Могучие и ровныеколонны, и ты приобщен к барабанному бою, к великой армии! Я пионер, я такойже, как все!

Женщина Полина вильнула задом, и разразился, толчкамисовершился блаженный и отчаянный миг позора.

Весь мокрый, Толя лежал на своей узкой койке, боясьпошевелиться: скрип пружин, конечно, мог выдать присутствующим за ширмой еготайну.

Сквозь щели ширмы он видел ярко освещенный стол, за которымсидела их странная семья: мама, ее муж, заключенный врач Мартин, ее тюремнаяподруга, а следовательно, Толина тетка Варя. С ними был и гость,плотник-спецпоселенец Саня Гурченко. Они пили портвейн и ели шпроты. Мамавесело рассказывала, как начальник отдела кадров детских учреждений, мадамСтупицына, случайно услышала ее игру на пианино и предложила ей повышение изкастелянш в музруководители, а замзавотделом, мадам Иханина, резко возражала,что это будет идеологически неверно – доверять бывшей зечке музыкальноевоспитание дошколят, но телефон в ответ на запросы двух дам пробурчал, что вусловиях резкой нехватки квалифицированных кадров такие вопросы надо решатьпо-деловому, и, стало быть, скоро мама оставит записанные простынки изакаканные штанишки и вознесется к новой ступени общественного доверия,благородному инструменту фабрики «Красный Октябрь», что «стоит древесно, кстене приткнуто, звучит прелестно, быв пальцем ткнуто…».

Все засмеялись, а тетя Варя вдруг спохватилась, что Мартинуже опоздал к разводу. Теперь жди беды – его посадят в карцер, а потом отправятна прииск!

Че-пу-ха! Мартин расхохотался и объяснил, что вахта наКарантинке так уже им смазана, что он может вообще не ночевать в зоне, а ходиттуда, просто чтоб не дразнить гусей и потому что порядок есть порядок, derOrdnung!

– Я вас провожу, Филипп Егорович, – сказал,вставая, Гурченко и с удовольствием заметил: – Рама у вас, товарищи, теперь вполном порядке, ce манифик!

Саня и мама, прощаясь, заговорили друг с другомпо-французски, и было очевидно, что оба получают большое удовольствие, говоряна иностранном языке.

Когда мужчины ушли, мама тихо спросила тетю Варю:

– Как ты думаешь, что происходит с Толькой?

– По-моему, он влюблен, – сказала тетя Варя.

– О Господи! – вздохнула мама. – Вот уже исын мой влюблен… О Боже, Боже…

гвардейский офицер Серафим Игнатьевич Кулаго, заканчиваявечернюю прогулку в Кенсингтонском парке города Лондона, обратил внимание накатящийся по небу в сторону заката анонимный спутник.

Когда-то Серафим Игнатьевич, бесстрашный юноша гумилевскогонаправления, мечтал появиться в небе Кенигсберга на бомбардировщике «Русскийвитязь», и потому всю последующую жизнь любой летающий предмет привлекал к себеего взгляд, хоть и оскорбленный навеки Октябрьской революцией, но по-прежнемупылкий и любопытный.

– Дети! Чилдрен! Пей аттеншн, бесенята! – позвалстарик, и дети, прижитые Манечкой неизвестно от кого, возможно даже частично иот большевиков, сбежались к мосластым ногам офицера.

– Perhaps it's a Russian bomb, isn't it,grandpa? – смеясь, предположил старший внучонок, следя за дедушкинымпальцем.

скульптор Хвастищев Радий Аполлинариевич, в халате,заляпанном глиной, алебастром, вчерашним тортом, тушью, губной помадой,берлинской лазурью и болгарским винегретом, сидел на хвосте своего мраморногодетища и мудрил над паяльной лампой. Руки его занимались неловкой механическойработой, но дух его, тем временем оседлав мысль, в творческом поиске витал надплощадями Москвы, выискивая подходящее место для невиданной еще в мирегигантской скульптурной группы, кругового фриза «Мебиус», модель вечности, путьчеловечества.

Вчерашние соблазнительные предложения техасского магната,нефтяного упыря, сегодня утром были коротко и грубовато отвергнуты по телефону.Только Родине, только Москве принадлежали творения Хвастищева, ибо пуповина, покоторой он получал из родной почвы творческие соки, отнюдь еще не пересохла,любезный магнат!

Самсон Аполлинариевич Саблер с обычным своим недоделаннымвидом тихо хилял по Сивцеву Вражку, тихо гудел в малость подбухший юношескийнос, тихо скорбел по разбрызганным в кабаках творческим замыслам, тихо алкалфунт ветчинно-рубленой колбасы, упрятанный в футляре под саксом, и тихо,смиренно, как апельсиновая ветвь, озирал закат своей карьеры, молодости имечты.

Как вдруг над огромным серым домом, похожим на какой-тожуткий парламент, он увидал в синеве воздушного вьюна. Вьюн выводил началоминорной, но полной эроса темы и жеманно снижался прямо Самсику в руки.Оказался этот вьюн ни больше ни меньше, как лентой кардиограммы. Откуда же онвылетел? Не из окон ли цэковской поликлиники?

Разглядывая загадочные зубцы, Самсик зашел в полуфабрикатноезаведение и уселся за детский столик.

– Тоже мне доктор, – сказала кем-то обиженнаяразливальщица полуготового бульона и не сказала даже, а пробунькала юнымиколбасками губ.

Самсику вдруг стало весело, он открыл футляр и, никого нeстесняясь, закусил ветчинно-рубленой, а потом вынул сакс и проиграл началоновой темы, пустил ее по рукам. Пусть носится теперь весь день по Москве ипусть под утро где-нибудь на Солянке ее сожрет шакал-плагиатор, не жалко.

– Тоже мне музыкант, – пробунькала разливалыцица.

– Это для тебя, дура, – сказал ей в сакс Самсик.

Эх, он снова, хоть на миг, почувствовал себя юношей,прыщавым онанистом, «печальным бродягой из лунных гуляк», европейскимшампиньоном, народившимся от сырости в аварийном углу.

в качестве консультанта прибыл Геннадий АполлинариевичМалькольмов в секретный сектор спецполиклиники УПВДОСИВАДО и ЧИС.

Монументальное гранитное сооружение, с цоколем черногомрамора, напоминало парламент какой-нибудь небольшой тоталитарной страны сдурным и жестоким населением. Разумеется, никакой вывески на учреждении этом небыло, но длинный ряд черных лимузинов с бордельными шторками, протянувшийсявдоль фасада и чугунной решетки, красноречиво говорил вездесущему обывателю – сюдане суйся, если жизнь дорога!