«Как этот человек переживал реальность?» — вопросил голос, и его палец поднялся, чтобы снова помассировать скулу.

Какие конфликты создавал бурный поток его сознания? Какие сны он видел? Какие образы запечатлелись в его голове в детстве? Эти вопросы, не давали ему покоя, и свою потребность в ответах, свою молитву об ответах он адресовал музе литературы. Все больше и больше он приходил к убеждению, что только там, только в сферах искусства, только в трансе, навеянном Мнемозиной, он сможет прийти к пониманию.

Через некоторое время нам покажут фильм «Падение». Что заставило нас выйти из дома в тридцативосьмиградусную жару и приехать сюда? Чисто академический интерес к последним дням Третьего рейха? Интерес к тому, как современные немцы рассказывают историю тех дней? Будем честны с собой. Мы приехали сюда, потому что втайне, в глубине души хотели увидеть Гитлера. Мы пришли повидаться с Гитлером, и нам не нужно стыдиться этого, потому что покрытая мраком тайна Гитлера, которая терзает нас, не подвластна времени; он обращается к нам и не отпустит нас, пока нам не удастся ее разрешить.

Повесть Стайнера превратили в пьесу. Гитлера сыграл очень талантливый английский актер. Не менее талантливый актер играет фюрера в фильме, который нам предстоит увидеть. Мы должны учитывать огромные духовные ресурсы, которые эти хорошие парни должны были использовать, чтобы проникнуть в суть персонажа и понять его. По его мнению, независимо от того, что мы думаем о пьесе или фильме, мы должны уважать этих двух художников за духовные жертвы, на которые они пошли, чтобы представить нам дьявола. Давайте рассмотрим возможность того, что с помощью своего искусства и личной жертвы, которую они принесли — и под таинственном воздействием музы — эти два актера подошли к разгадке сути Гитлера ближе, чем тысяча профессоров, вооруженных своими теориями.

Лекция закончилась неожиданно. Рот замолчал, и нелюдь сложил лист бумаги, на который даже не взглянул. Позже я задавалась вопросом, заметили ли менее внимательные, чем я, слушатели, что докладчик так и не объяснил «ошибку», о которой должен был говорить. Аплодисменты были довольно слабыми: не более и не менее восторженными, чем те, которые приветствовали предшествовавших ему ораторов. И тем не менее около восьмидесяти человек хлопали ему в ладоши, другими словами, сто шестьдесят рук пошевелились и ударили друг друга в его честь; то есть, голос двигал руками.

*

Ведущий сказал, что есть время для пары вопросов, и в третьем ряду встала карликовая старушка с сутулыми плечами в платье без рукавов. Ее английский был беден и плох, но «Освенцим» — не английское слово, и нет нужды в каких-либо больших лингвистических способностях, чтобы сказать «мать», «отец», «дедушка», «бабушка», «другая бабушка», «младший брат» и «шесть сестер».

Язык подвел ее только тогда, когда она попыталась сказать что-то о каждом из упомянутых ею родственников, и бессвязный поток слов пришлось бы разобрать и снова соединить в предложение, которое имело бы смысл: Маня играла на пианино. Отец верил в прогресс человечества. У младшего брата были связи с определенными элементами — даже после разборки и повторной сборки невозможно было узнать, о ком идет речь, — и когда немцы вошли, он попытался связаться с ними.

Ропот нетерпения постепенно разносился по залу. «Она не поняла ни слова из того, что он сказал», — пожаловался молодой человек передо мной, не понижая голоса.

Ведущий снова подошел к трибуне и встал справа от Первого лица в демонстративной позе ожидания, но прошло еще две или три минуты, прежде чем он прервал женщину и попросил ее перейти к вопросу, если он у нее есть.

Только после этого она перешла на иврит и сказала: «Я не читала книгу, но в газете писали, что уважаемый профессор потерял семью в Холокосте, и мне очень хотелось бы понять, как еврей… Как может еврей, который прошел через то, что прошли вы, господин, может говорить от имени нацистского монстра, да еще и распространять их пропаганду».

Передо мной послышался презрительный вздох. Я подумала: если бы только она знала английский лучше, если бы она надела более подходящее платье, платье с рукавами, если бы… Это ничего бы не изменило.

Не теряя самообладания, Первое лицо ждало, пока ведущий переведет понятные ему слова. Он снял очки для чтения, положил их в карман пиджака и терпеливым и решительным тоном человека, в который раз вынужденного отвечать на один и тот же детский вопрос, сказал, что этот ужас затронул каждого человека в той мере, в какой он человек. И поэтому, хотя то, что было написано в газете, правда, его личная близость к предмету не должна влиять на то, как следует оценивать книгу. В то же время он готов сказать, что именно из-за своей близости к предмету — а такая близость действительно существует — именно из-за этого он обладает особенно острой потребностью понять, — перефразируя Фауста — «что это за сила, которая поддерживает зло изнутри». И еще для него очень важно указать, что в отличие от негодной идеи, которую пытается донести некий голливудский фильм, понять — не значит простить. Человек может понять и не простить, и часто люди прощают только потому, что не поняли.

«Я полагаю, что, если бы я преуспел в том, что я пытался сделать, меня бы оценили по-другому. Но когда я сам сегодня смотрю текст, мне становится ясно, что я с треском провалился: муза меня не избрала. И мне остается только признать, что в итоге все мои усилия и жертвы привели к тривиальному произведению. Я не смог разгадать секрет и ничего не добавил к тому, что уже написали мои ученые предшественники. Похоже, что я не такой художник, каким себя считал, и моя ограниченность, которую я отказывался признать, ограниченность и первородный грех гордыни, являются основой моей ошибки. Задача, за которую я взялся, оказалась мне не по плечу. Я все еще верю, что однажды более великий художник, чем я, воспользуется небольшим прорывом, которого я достиг, и прольет свет на одну из величайших загадок человечества. Но в этот вечер я стою здесь перед вами и открыто признаюсь: я написал посредственное произведение, я бы даже без колебаний использовал слово „банальное“, и это, без сомнения, моя вина, mea culpa». Он поднял руки и древним, до тошноты знакомым жестом ударил себя в грудь. «Mea maxima culpa. Это моя самая большая вина».

Нелюдь сошел со сцены и занял место в