Кровать плыла по морю, качаясь на волнах, а я сидела, обхватив руками колени. Мне казалось, что я провела много часов под палящим солнцем: расплавленные мозги плещутся в голове, в пятнах на воде глазам чудится земля.

— Только ты не поймешь, — выпалила я, сама не зная, к чему именно из всего сказанного это относится.

— Почему я не пойму? Я недостаточно умен? Он для меня слишком интеллектуален? Думаешь, какой-то насильник девочек может меня запутать? Я тебя прошу! Я же вижу, что этот гад с тобой делает, пришло время мне на него посмотреть. Я должен знать, как он выглядит.

Мой плот всё раскачивался, слова перекатывались и убегали от меня. За время моего добровольного словесного воздержания я утратила присущую мне уверенность в умении доносить свои мысли для слушателя.

— Ты думала, мне не известна дата его лекции? Думала, я не узнаю?

— Проблема в фактах, — слабо сказала я.

— И что за проблема? Я понимаю, что ты рассказала мне не всё, то, что мне известно — это всего лишь верхушка айсберга. Мы это уже обсуждали и не раз. Но мне кажется, что я и так всё неплохо понимаю. А знаешь что? Расскажи мне что-нибудь, что я, по-твоему, неспособен понять. Ну же, расскажи, испытай меня. Уж это-то я заслужил — испытание? Ну вот я здесь, и я слушаю.

Его желание знать было чистым и искренним: мой любимый не был падок на сенсации. Он не из тех, кто смакует подробности страданий. Но по природе своей он верил, что понимание рождается из знания всех фактов. Он честно хотел понять, но что я могла рассказать ему? Все факты казались пустыми, как газетные заголовки. Слова не главное. Чтобы что-то понять, нужно погрузиться в это, нужно сходить с ума вдвоем в трёх-с-половиной комнатной квартире, нужны картины, которые просачиваются сквозь кожу пока не изменят состав крови. Что же до кричащих фактов — я тоже не всё знаю: он делал, она плакала, что именно делал? Когда она плакала? Может, и не плакала вовсе.

— Элинор? Поговори со мной.

Одед собирался прийти на лекцию. Как же мне теперь заманить Первое лицо под колеса джипа? Любые разговоры сейчас только сильнее привяжут меня к кровати. Но муж смотрел так, будто возлагал на меня все свои надежды, и только из-за его надежд, только ради памяти об этой ночи, я не могла ни промолчать, ни уйти.

— Хорошо, кое-что скажу, — начала я и ненадолго задумалась. — Хорошо. Помнишь, как мои родители не верили, и как я нашла гинеколога, к которому он ее таскал, и как мне подтвердили это по телефону, так что они вынуждены были поверить?

Муж нерешительно погладил тигриную морду на моем плече, поддерживая женщину, рассказывающую эту историю, и выражая признательность той находчивой девушке, которой она когда-то была.

— Хорошо, — в третий раз произнесла я и выключила бра. — Так вот, та история с гинекологом — она была, но не совсем так, как тебе известно…

Писатели фантазируют и сглаживают углы. В первый раз, когда я рассказывала мужу об этом случае, я не то, чтобы соврала, но сократила и кое-что пропустила, ну, скажем, ради красоты.

Правда, что Элишева более или менее помнила, где находится клиника, и правда, что я поискала в «Желтых страницах» и нашла гинекологическую клинику на улице а-Ховшим в районе, который она помнила. Также верно, что я позвонила секретарю гинеколога и представилась Элишевой, но в этом разговоре ничего не подтвердилось. Идея получить подтверждение по телефону просто не пришла мне в голову, и всё, что я сделала, — назначила очередь, выдав себя за Элишеву Готхильф.

Я поехала в клинику. Был ранний вечер. В приемной было около десяти женщин, некоторые из них беременны. Пришли еще несколько женщин, и мы все долго ждали. Этот доктор позволял женщинам ждать. Примерно через два часа после назначенного времени мне сказали войти. На столе лежала серая картонная папка, на которой черным маркером было написано «Элишева Готхильф».

— Чем я могу вам помочь?

В этот момент я могла бы уйти — само существование этой папки позволяло бросить правду в лицо родителям. Но я уже сидела лицом к врачу, а нормальный человек, который входит в кабинет врача и садится, не встает внезапно и не выходит. Это было бы невежливо, а я была очень молода, и у меня не хватало смелости быть ненормальной и невежливой.

Я пробормотала, что у меня нарушения цикла.

— Я подумала, что это из-за аборта. Скорее всего, нет, но я хочу быть уверена, что когда-нибудь смогу забеременеть.

До той минуты у меня ни разу даже мысли не возникало о моей матке и фертильности. И потом еще несколько лет не возникало. В таком возрасте думают о разных вещах, но не о матке — видимо, эту мысль навеяли мне беременные женщины в приемной.

Я ни разу не посмела поднять глаза на человека, сидящего за столом напротив меня. Встреться он мне на улице два дня спустя, я бы его не узнала. Я была уверена, что он разоблачит меня как самозванку и тогда… Не знаю, может, позвонит в полицию, хотя на самом деле это он должен был бояться полиции, а не я, но мне это в голову не приходило.

Оказалось, что бояться нечего: видимо, доктор не имел привычки смотреть в лица женщин, которым делал аборты, а может, у него просто была паршивая память. Первое, что он сказал, это то, что после процедуры все у меня было в порядке, и что, если проблема существует, она определенно не связана с процедурой. Я не помню, сколько раз он повторил слово «процедура», но он употребил именно это слово.

— Всё-таки, позвольте мне вас осмотреть.

У девушки была тысяча возможностей: сказать ему, кто она; пригрозить; сбежать; сказать, что не хочет проверки, что пришла только посоветоваться; спросить, не делает ли он иногда аборты девушкам, которых приводит мужчина, годящийся им в отцы.

Тысяча возможностей была у нее, но девушка ни одной из них не воспользовалась. Она не возразила ему и не убежала. Она встала и пошла, куда ей было указано — за ширму, сняла джинсы и трусики, положила их на табуретку, взобралась на кресло и развела ноги. Вот что она сделала. Почему? Потому. Он велел, а она была Элишевой, и, прежде чем успела хоть о чем-то подумать, ее ноги уже лежали на