рукопожатия, указал ему на стул и только тогда взял стул для себя и перенес его в лужицу света у пруда; поднял и перенес, не приволок.

— Я сказал профессору Готхильфу, что в результате его лекции ты передумала и готова с ним поговорить. Профессор понимает, разговор будет непростым.

— Арон, — учтиво поправил его голос. — Арон.

Полумрак у стены затушевал глубокие борозды у него под носом, выделив лишь волнистый гребень волос, тощую шею стервятника и движение губ.

— Семья, как ты говоришь, Одед, дело непростое. Иногда людям достаточно корректных отношений, но эти формальности в семейном кругу, да еще и среди евреев… Мои отношения с сыновьями непросты, но ни один из них не называет меня профессором. — Теперь он говорил на иврите.

— Арон, — произнесла я, ощущая вкус яда во рту.

— Спасибо, — сказал он.

Я сознавала, что сижу по-театральному прямо, но даже пошевелившись незаметно, чувствовала, что тело снова выпрямляется под направленным на него взглядом. Я молча смотрела на каменную стену перед собой, а болтливый голос, очень отличающийся от его голоса на сцене, но все тот же обманчивый, шутовской голос, пустился в разговор о сыновьях.

Его старший, «который, собственно, приходится тебе троюродным братом», старший сын — ортодоксальный иудей, и не просто ортодоксальный иудей, а важный раввин в Бней-Браке. Говорят, что он великий знаток Торы, и, возможно, так оно и есть, к его сожалению, он не компетентен судить. Этот сын подарил ему девять внуков, и он праздновал пасхальный седер со всеми ними: с сыном, детьми сына, его зятьями и невестками и их детьми. Большая семья.

Склонны ли мы тоже рассматривать ортодоксальность как наиболее чистую форму иудаизма? — тараторили губы. У него сложилось впечатление, что так думают многие израильтяне. Вместе с тем не будет ошибкой отметить, что в отношении к ультраортодоксам присутствует более чем толика антисемитизма. Согласитесь, это занимательное явление. Лично он полагает, что оно связано с сионизмом, связано — если не всецело от него зависит. Читали ли мы Отто Вейнингера? Каждый еврей должен хоть раз прочитать Вейнингера. Его страсть, его страстное красноречие ненависти к себе… Кстати, Гитлер сказал о нем, что это самый порядочный еврей из когда-либо живших. Порядочный? Пожалуй, нет. Но подлинности чувства у него не отнять, каким бы отвратительным оно ни было. Если быть честными, он готов признаться, что, хоть он, конечно, и благодарен своему сыну и невестке за то, что они приняли его и соблюли заповедь «почитай отца твоего», но в ультраортодоксальном образе жизни есть определенные аспекты, неэстетичные аспекты, которые — как бы это сказать? — его коробят. Несомненно, мы поняли, что он имеет в виду…

Я взглянула на Одеда. Он не кивнул и не покачал головой, ни один мускул у него не дрогнул. В падающем сбоку туманном оранжевом свете фонаря он выглядел как телохранитель в одном из его любимых фильмов, не какой-то определенный телохранитель, а все лучшие телохранители, вместе взятые: застыл на месте, сдерживает себя, но все подмечает. Голос, вызвавший овацию публики, не трогает моего мужа.

В прошлом мы трижды сбегали сюда, когда в кафе Синематеки было многолюдно. Это было в те далекие дни, сладость которых могла сбить меня с толку и лишить сил даже больше, чем жара. Больше не сидеть нам вместе.

Ирония судьбы — продолжал голос — что его младший сын во многих смыслах полная противоположность: американский еврей, то есть, невежда. А может и нет никакой иронии, а есть типичная еврейская судьба. С этим ребенком ему тоже приходится нелегко, но это трудности другого рода. От этого сына у него одна внучка, она родилась полтора года назад. Сын живет в Техасе и, к великому сожалению деда, внучку он еще не видел.

На минуту стало тихо. Дед-болтун достал бумажник. Объект, изображающий заботливого дедушку, открыл бумажник, вынул из него маленькую фотокарточку и протянул ее к свету: то ли сам хотел посмотреть, то ли нам показать. Телохранитель не шелохнулся, и рука вернула карточку на место.

— Отцы и дети, — вздохнул голос. — У вас, я слышал, тоже есть сыновья. Они уже, конечно, большие…

— Элинор? — муж мой, сама доброта, открывает передо мной дверь.

— У меня к вам вопрос, — прохрипела я. И тут же мое горло очистилось, и продолжение полилось ясно, словно само собой: — У меня к вам вопрос, ради которого, собственно, мы вас и позвали. Мне интересно, сколько женщин вы на самом деле изнасиловали?

Я не планировала этот вопрос. Как я уже говорила, вышло так, что я вообще ничего не планировала.

Рука потянулась к столу, взяла фиолетовый пастельный мелок и потерла его между пальцами. Рука, испещренная старческими веснушками, перевернулась и положила мелок на ладонь. Раскрывшаяся рука, не была рукой старика, и она не дрожала. Оранжевый свет освещал твердую руку, взвешивающую в ладони фиолетовый пастельный мелок.

Когда он начал отвечать, голос тоже был твердым, как и рука, болтливый тон пропал.

Он ценит мою прямоту, более того — он благодарен мне за нее. Говорят, что прямота — одно из свойств культуры сабров. Некоторые считают это признаком отсутствия культурной утонченности, но он видит это иначе. Он помнит, что еще в детстве я отличалась прямотой: в речи и, главным образом, во взгляде, у меня был очень особенный взгляд.

Он затрудняется с ответом на поставленный мною вопрос из-за содержащейся в нем презумпции виновности. Здесь присутствует юрист, и он, конечно, подтвердит, что такой потрясающий вопрос относится к этапу, когда так называемый преступник уже признал свою вину и ведутся переговоры по пунктам обвинения. Мы же не дети и понимаем, что единственный прямой ответ, который он может дать, сделает невозможным продолжение этого разговора. Ему лично будет очень жаль, так как причина, по которой он обратился ко мне несколько недель назад, заключалась в том, что он искал возможности кое-что сделать. Когда мой очаровательный муж пригласил его сюда, он вообразил, что я — с полным правом — собираюсь потребовать у него объяснений по разным вопросам, таким как, например, почему прервалась связь между ним и моим отцом. В этом, как и в других вопросах, он не снимает с себя вину, тем более что человеческая жизнь по самой своей природе включает в себя вину. Но все что произошло, сложнее, гораздо сложнее, и нам ни в коем случае нельзя ограничиваться поверхностной средой, называемой «признанием». Ему сказали, что Элинор ведет литературную колонку в газете, и, как человек, близкий к литературе, она, несомненно, обратила