– Сегодняшний диспут был особенно для вас тяжел.

– Он всколыхнул память. – Барабанная дробь в висках усилилась. – Очень сложно обсуждать что-то академически, когда это касается тебя лично.

– Разумеется. Однако я считаю, что ваш академический интерес к данной теме, несмотря на вашу историю или благодаря ей, совершенно естественен и здоров. Многие люди обращаются к предмету психологии для того, чтобы понять себя или семейные проблемы. Я был в том числе.

Кади подняла глаза.

Профессор Бернштейн наморщил лоб, лысая макушка блестела.

– Моя мать дважды пыталась покончить с собой. Первый раз, когда мне было девять, и второй, когда мне было двенадцать. После второй попытки она провела год в стационаре и, наконец, получила хорошую помощь. Так что сила психотерапии произвела на меня впечатление. Изначально я хотел стать клиническим психологом, думал, что хочу помогать людям. Хотя не нужно быть Зигмундом Фрейдом, чтобы догадаться – единственным человеком, которому я хотел помочь, была моя мать. – Профессор Бернштейн улыбнулся: – На определенном уровне, который я не вполне понимал, меня задевало, что это не я смог ее спасти. Мысль о том, что ей придется от меня уйти, чтобы поправиться. Логика маленького ребенка, что все имеет отношение к тебе. Но по мере того как я узнавал больше, получал некоторую терапию уже для самого себя, приобретал больше личного понимания, я научился отпускать фантазию о спасении и двигаться дальше. Заниматься тем, что делало меня счастливым, то есть учить. Но на осознание потребовалось время.

– Мне кажется, что нам не хватило времени, – начала Кади, неуверенная, как много можно открыть, но разговоры об Эрике всегда приносили ей облегчение, словно срабатывал выпускной клапан. – До колледжа он был счастливым, чудаковатым, суперумным – он был лучшим. А потом… все развалилось. Я едва успела переварить, что ему поставили диагноз шизофрения, как он ушел.

Профессор Бернштейн покачал головой:

– Самоубийство, к сожалению, распространено среди студентов колледжа, это не проблема исключительно Гарварда. Некоторые исследования показывают, что до двадцати процентов старшекурсников думают о самоубийстве на каком-то этапе своего пути в колледже. Предполагается, что в этот момент они получают трамплин во взрослую жизнь, но для многих молодых людей этот трамплин больше похож на пропасть.

Кади посмотрела в окно. Эрик выпрыгнул из окна Башни Леверетта, которая была ниже этой, но все же достаточно высокой. Было ли ему страшно смотреть вниз или он смотрел на реку? Но Эрик прыгнул ночью, может быть, он вообще ничего не видел. Может быть, он закрыл глаза.

– Каденс, вам нехорошо?

– Простите, – отозвалась она, сморгнув отпечатавшуюся на сетчатке яркость неба. – Я не могу перестать думать, как он до этого дошел. Что довело его до такого отчаянья? Что толкнуло за край пропасти?

– Шизофрения накладывает свой сложный отпечаток. Далее в этом семестре мы рассмотрим это заболевание подробнее. Если вам будет тяжело или возникнут вопросы, которые неудобно задавать на занятиях, надеюсь, вы зададите мне их здесь.

К чему ждать? – решила Кади.

– У меня осталась его тетрадь. Я пытаюсь разобраться в содержимом, но у меня никак не получается.

– Возможно, никогда и не получится. И лучше не…

– Но это то же самое, что вы говорили сегодня на лекции: если кто-то психически болен, это не значит, что нужно сбрасывать со счетов все, что он говорит, или все его представления о себе. – Во рту пересохло, но от этого Кади заговорила быстрее.

Профессор нахмурил брови, медленно кивнул:

– Я сказал это, да.

– Мой брат работал с профессором физики, профессором Прокоп. Вы с ней знакомы?

– Не очень хорошо, но я знаю, кто она.

– Мой брат был ее ассистентом почти до самого финала, то есть он уже был очень болен. Зачем профессору психически больной студент в помощниках? Это совершенно бессмысленно, ведь правда? Не существует никакого, не знаю, гарвардского протокола, чтобы обязать ее держать такого студента.

– Ни о чем подобном я не слышал. И я не очень понимаю, к чему вы клоните и смогу ли я помочь. – Он откинулся на спинку кресла, внимательно разглядывая Кади. – Как вам учится в Гарварде? Сложно сфокусироваться?

– Простите, я сейчас наговорила лишнего. – Она заставила себя улыбнуться, понимая, что переусердствовала. – Просто сегодняшний день меня вывел. Обычно все здорово.

«Здорово» – это как-то уж слишком, надо было сказать «хорошо».

– У вас бывают депрессии? Тревожное состояние?

Кади опять улыбнулась и пожала плечами, но профессор продолжал спокойно на нее смотреть. Она занервничала:

– Вас беспокоит, не унаследовала ли я его тоже? Ген самоубийства? Диатезисно-стрессовая теория, так?

– Вовсе нет. Генетика – это всего лишь один маленький кусочек очень большой головоломки. Я просто спрашиваю, как вы держитесь.

– Я в порядке, спасибо. – Кади начала собираться.

– Если передумаешь, – Бернштейн остановил ее, прежде чем она поднялась, – вот контакты психиатра в Бостоне, доктора Шарон. Я учился с ней в мединституте, она потрясающая.

Профессор написал номер телефон и имя на оранжевом бумажном квадратике и протянул Кади.

– Горе – дело серьезное.

Кади взяла листок и поблагодарила. Уже вслед профессор добавил:

– Постарайтесь на пятничном экзамене. Я не могу дать отсрочку, я даже его не оцениваю. Экзамен принимают мои аспиранты. Но могу дать совет: мыслите трезво. Это всего лишь тест – бессмысленный в общей череде событий.

Именно.

Кади выбросила оранжевую бумажку в мусорку по пути из Уильям-Джеймс-холла. Она не нуждалась, чтобы кто-то еще вмешивался в ее мысли, перебирая самые болезненные эмоции и воспоминания. Может, позже, но не сейчас, когда она в шаге от понимания Эрика в прошлом году.

Ей нужно было сосредоточиться. Ли была уверена, что у Эрика с Прокоп был роман, но Никос отмахнулся от этого, а он знал Эрика гораздо лучше. Но если дело не в романтичных чувствах, то чем объяснить благосклонность Прокоп по мере того, как его психическое заболевание ухудшалось? Зачем давать человеку с параноидной шизофренией доступ к секретной информации?

Она зашагала по Куинси-стрит, прокручивая вопрос в голове. Проходя мимо библиотеки Ламонта по дороге домой, Кади обратила внимание на голубя, клевавшего что-то на земле. Она узнала белые перья на одном крыле: тот самый, что попался ей в воскресенье.

– Как поживаешь, дружок? Держишься подальше от окон? – Кади сделала несколько шагов к голубю, но птица мигом шарахнулась прочь.

Кади пошла следом. Ей хотелось вспугнуть голубя, чтобы взлетел, показав, что может после того несчастного случая. Но птица лишь торопливо перебирала лапами, забирая влево и спеша вниз по внешней лестнице, куда они с Алексом его тогда отнесли.