– Ну же, приятель, давай взлетай.

Голубь притормозил у кустов перед Вигглсуорт-холлом, словно поджидая Кади. А когда она приблизилась, то, наконец, взлетел, направляясь к задней части Ламонта, мимо железных ворот и вниз по тропинке, которую Кади никогда раньше не замечала.

Густая листва вдоль тропинки мешала видеть, куда та вела, но Кади все равно пошла по ней и свернула на повороте. Опавшие желтые листья приглушенно шуршали, углублялась в заросли, шум кампуса и площади стихал где-то позади. Вскоре тропинка сменилась уютным огороженным садиком с солнечными часами в центре. Красный кирпич стен едва проступал под натиском буйно вьющегося плюща, перебросившего плети через верх ограды и доползавшего до изножья изогнутой скамьи, удобно устроившейся в кустах. То, что осталось от величественных кованых ворот на Масс-авеню, было огорожено стеной, так что с того места, где стояла Кади, виднелась только украшенная копьями корона. Остроконечная арка над воротами была так плотно увита плющом, что ее острые грани смягчались, а черный фонарь, казалось, висел на лозах, как диковинный плод.

Завеса расступалась лишь на передней низкой стене, открывая выгравированные слова: «В память о Томасе Дадли, губернаторе колонии Массачусетского залива», за которыми следовало длинное посвящение.

Покой и уединение этого места были так приятны, что Кади опустилась на скамью, глубоко вздохнула и медленно выдохнула.

– Хорошо, нас здесь никто не увидит. – голос Билхи возник совсем рядом, она словно шептала у самого плеча. – Пора. Вы мне нужна.

– Ладно, я тут. Какой план?

– Сегодня я отведу Илая в церковь. Мы будем идти всю ночь.

– Что ты скажешь Холиоку, когда он заметит, что Илая нет?

– Никто в большом доме не заметил его рождения. Я слышала, что они уже поместили объявление в газету: «Негритянский ребенок, слишком маленький, чтобы работать, можно забрать бесплатно». Хозяин подумает, что кто-то просто откликнулся, и больше не будет об этом вспоминать.

– Сколько Илаю лет?

– Почти четыре. Я не знаю ни его день рождения, ни свой. Никто не записывал, когда родился мой ребенок, мое имя и уж тем более имя его отца. Единственное, что пишут про нас, – цена. Потому что считают, что мы никто. А никто может стать кем-то. И теперь мой ребенок станет другим.

– Ты не боишься, что Илай будет про тебя спрашивать?

– Илай не заговорит.

– Потому что ты ему так сказала? Он такой маленький, он сможет понять всю серьезность?

– Нет, он не говорит. Он все сносно понимает, хорошо слышит, но ни разу в жизни не произнес ни слова. До сих пор мне удавалось его защитить. Но когда он станет старше, его начнут бить за немоту. Хозяева хлещут почем зря, если недостаточно расторопно отвечаешь, так же как и за то, что говоришь без спроса. Люди считают, что Илай глупый. Я говорю – он слишком умный. Если бы вы видели то, что видел он, вы бы тоже молчали.

Кади даже думать о таком не хотела.

– Он нем, а значит, может не бояться выдать секрет.

Чернокожий ребенок-инвалид, рожденный в рабстве в тысяча семьсот шестьдесят пятом году. Кади не могла бы представить худшего стечения обстоятельств, но Билха нашла способ обернуть ситуацию в свою пользу. Ее материнская любовь была не только яростной, но и гениально продуманной. Но какова цена…

– Разве у меня есть выбор? Ни один негр в этой стране никогда не рождался под счастливой звездой. Проклятия – вот все, что нам достается. Но я узнала, как из яда сделать лекарство. Из проклятия я сделаю благословение. Мое проклятие в том, что я не владею своим ребенком. Илай моя плоть, но я не имею на него права. Я даже не владею своим телом. По естественному закону – да, но по законам бумаги и чернил белого человека я не владею ничем. Можно украсть с помощью пороха. Можно приковать цепью. Но вы этим владеете по документам. Мной владеют. Я несвободна.

Каждый вечер я прислуживаю хозяину Холиоку и его гостям в гостиной: ученым, торговцам, генералам, важным людям. Последнее время они все судачат о свободе. Жалуются, что они «рабы» Короны. Хоть они и образованные люди, но не понимают значения этого слова. Они не краснеют, когда говорят об этом при мне. Я для них невидимка, пока не понадобится еще кофе или ром. Но со страстью, которая заставляет их вскакивать с мест, они спорят о разных бумагах, заботятся о том, как и что написано. Они хотят создать новую нацию. Они напишут этой стране новую историю, как ее новые отцы.

Отцы-основатели.

– Право быть самим себе хозяевами, право управлять собой. Они напишут свою жизнь, свободу…

…и стремление к счастью.

– Но я как мой сын. Я не говорю, я слушаю. Я не так глупа, как они думают, и я хорошо училась. Они хотят написать свой путь к свободе. Я хочу того же для сына.

Вчера я была чернильным пятном на сыновьей жизни. Сегодня этими чернилами я напишу его свободу.

С вашей помощью.

– Что ты имеешь в виду? Что я могу сделать?

– Нужно написать записку, я приколю ее к рубашке сына. Я украла бумагу и чернила из кабинета учителя. Не могла взять перо, но у меня есть белое перо, кончик которого я срезала ножом для очистки овощей.

– Но я не смогу взять твои чернила и бумагу.

– Пожалуйста, вы обещали помочь!

– И я помогу, вопрос только – как. Я не могу видеть тебя, твой мир и ничего в нем. А ты меня видишь?

– Да, конечно.

– Вот…

Кади вытащила синюю тетрадь из сумки и открыла чистый лист в конце.

– Что если я напишу на своей бумаге и своей ручкой, а ты скопируешь, что я написала?

– Я же говорила, что не знаю букв…

– Но ты можешь просто перерисовать? Обвести поверх? Я напишу черным-черным, просто положи бумагу поверх моей и обведи линии. Это единственное, что я могу предложить.

– Я постараюсь.

– Хорошо. Что писать?

– Пиши: «Господи, помилуй этого сироту, направь его в дом добрых христиан».

– Теперь наблюдай, я буду писать вот тут, видишь?

Кади старалась писать очень медленно, выводя печатные буквы:

– Слишком мелко. У меня руки трясутся. Я боюсь ошибиться.

– Хорошо, хорошо, не волнуйся, я попробую еще раз. Постараюсь сделать проще и разборчивее.

Кади написала еще раз, под первой попыткой, только гораздо крупнее и с широкими отступами между буквами. Она по нескольку раз обвела их, чтобы контур был темнее и толще. Один раз она так сильно нажала, что ручка прорвала бумагу. Кади чертыхнулась под нос.