— Захотелось сравнить реальность с мифом.

— Разве это возможно? Ты знаешь, где проходит граница?

— Не знаю. Наверное, никто не знает. Но когда я читал тестарые дела и сопоставлял их с вашими рассказами, иногда мне казалось, что ячувствую границу.

— Погоди, — старик сморщился и помотал головой, — давайсразу определимся, что для тебя реальность, а что миф.

— Реально то, что помнят очевидцы. Все остальное мифология.У нас в России, во всяком случае.

Ветер успел порвать плотную сплошную завесу облаков. Впрогалинах засияла нежная голубизна зимнего неба. Агапкин поднял лицо кбледному солнцу, блаженно закрыл глаза, пожевал губами и глухо произнес:

— Очевидцы много врут, даже самим себе.

— Да. Но архивы врут тяжелей, убедительней. Донос, уложенныйв папку с номером, подшитый к пухлому делу, перестает быть клеветой, мерзкойписулькой. Он документ. Бредовый самооговор, выбитый у измученного, запуганногочеловека, — документ. Бумага не расскажет, каким образом человека заставилипризнаться, что он шпион, извращенец и готовит покушение на Сталина. На бумагебред обретает свинцовую полновесность факта.

Солнце исчезло, облака опять стянулись в сплошное марево,ветер стал льдисто влажным, и медленный крупный снег закружил над бульваром.Федор Федорович снял перчатку, поймал несколько снежинок и, наблюдая, как онитают на ладони, спросил сердито:

— Дело Глеба Ивановича тоже посмотрел, не поленился?

— Посмотрел. Все вроде бы банально. Тридцать седьмой год,высшая мера. А в тридцать восьмом следователи, которые его допрашивали, тожеполучили по вышаку. Много страниц изъято. Что там могло быть?

Старик надел перчатку, опираясь на плечо Зубова, встал наноги.

— Пойдем, а то примерзнем к скамейке. Что могло быть наизъятых страницах? Правда, за которую поплатился жизнью Глеб Иванович и те, ктоего допрашивал.

— Вы знаете эту правду?

— Хочешь спросить, почему я уцелел?

— Я только спросил, знаете или нет.

— Разумеется, знаю. А уцелел потому, что я Дисипль.Дисипулус ин коннивус. Ученик, не смыкающий глаз.

— Что это значит? Чей ученик? — Иван Анатольевич почему-товдруг занервничал, даже во рту пересохло.

Он не любил, когда речь заходила о тайных обществах,эзотерике. На этой территории ему было неуютно. Нарушался привычный порядоквещей. Старик покосился на него и грустно усмехнулся.

— Я мог бы назвать себя учеником профессора Свешникова. Да,конечно, я его ученик. Но все значительно сложнее. Орденская кличка, данная мнедевяносто лет назад при посвящении в ложу «Нарцисс», содержит в себе множествосмыслов. Даже Матвей Леонидович Белкин, Мастер стула, плохо понимал, что оназначит.

— Разве не Белкин придумал назвать вас Дисиплем?

— Нет. Мастер был человек подневольный. Клички давал не он.

— А кто?

— Те, кто был заинтересован, чтобы меня не шлепнули, непокалечили при допросах. Чтобы я уцелел. Не сомкнул глаз.

— При допросах? Вас все-таки арестовывали?

— Да. И не один раз. В двадцать втором, когда я устроилпобег Тане, Андрюше, Мише. Но тогда все закончилось быстро и благополучно.Ленин сразу вытащил меня, и никто пикнуть не посмел. В тридцать седьмом былозначительно серьезней. Меня взяли вместе с Глебом Ивановичем. Взяли весьспецотдел. Вполне могли бы башку проломить или шлепнуть сгоряча, если бы не он.

— Ему удалось вас спасти, уже когда он сам сидел в тюрьме?Каким образом?

— Он шепнул мне, чтобы на протоколах я рядом со своейподписью обязательно писал вот это. Дисипулус ин коннивус, по латыни. Бокийзнал, что протоколы по спецотделу ложатся на стол Сталину.

— Для Сталина это выражение что-то значило? Он понималлатынь?

— И латынь, и греческий. Он недаром учился в семинарии.Немецкий выучил сам, в ссылке, читал в подлиннике не только Клару Цеткин, но иГете. Я не встречал никого, кто скрывал свою образованность так, как это делалКоба. Он умел казаться невеждой, недоучкой. Это из животного мира. Хищникприкидывается мертвым, неопасным, чтобы жертва решилась приблизиться.

— И что, вот это, Дисипулус ин коннивус, заставило егоотдать приказ о вашем освобождении?

— Ваня, ты задаешь слишком много вопросов. Пойдем к машине.

Зубов хотел поддержать старика под локоть, но Агапкиносвободил руку, поковылял сам, мелкими, упрямыми шажками. Лицо его сталососредоточенно сердитым, Иван Анатольевич хорошо изучил старика, знал, что,когда у него такое лицо, с ним лучше вообще не разговаривать. Но и молчать тожебыло неприятно.

— На Бокия до сих пор выливаются ушаты грязи, — осторожнозаметил Зубов, когда они остановились у перехода в ожидании зеленого, —говорят, пишут, будто он был извращенец, людоед, устраивал черные мессы игрупповые оргии.

— Да, Сталин лично позаботился о посмертном имидже ГлебаИвановича. Хитрый Коба по сей день творит историю. Нынешние летописцы клюютзернышки мифов с его широкой ладони. Влезь в самый закрытый архив, найдешьлишь-то, что Коба счел нужным оставить. Товарищ Картотекин. Так его называли.Он не ленился возиться с бумажками.

Загорелся зеленый. Зубов взял старика под руку, они сталимедленно переходить скользкую, покрытую наледью, мостовую.

— Но все-таки есть логика событий, причинно следственнаясвязь, и многое можно вычислить, — пробормотал Иван Анатольевич, когда ониступили на тротуар.

— Логика. Раз человек подписал признание, значит, виноват.Вот логика! Посмотрел бы я на них, логически мыслящих, нынешних, в чем бы онипризнались, попади живьем в преисподнюю. Знаешь, я, пожалуй, в Кремль сегодняне хочу.

— Меняем маршрут? — слегка удивился Зубов.

— Нет. Едем к Красной площади. Там есть одно место. Я долженнавестить.

Иван Анатольевич уже догадался, что за место, и мрачноспросил:

— Зачем?

До машины осталось несколько метров. Старик остановился,развернулся так резко, что чуть не упал. Зубов подхватил его за локоть. ЛицоАгапкина оказалось совсем близко. Сквозь пергаментную кожу на щеках проступилрумянец, губы гневно сжались. Он выдернул локоть, оттолкнул руку Зубова имедленно, сипло произнес:

— Была бы нормальная человеческая могила, я бы пришел туда.Но нет могилы. Есть законсервированный труп, толпы прут глазеть на труп, а мненужно навестить могилу. Нет у него другой! Только такая!