Пока ехали до Манежной площади через пробки и светофоры,старик молчал. Зубов не трогал его, ни о чем не спрашивал.

Короткий путь по брусчатке Агапкин прошел удивительнобыстро, пальцы крепко вцепились в рукав Зубова. Били куранты, звучали голосаразноязыких туристов, экскурсоводов. Группа провинциальных подростков снималасьна фоне черно-красной ступенчатой пирамиды.

— Ой, можете нас сфотографировать? — девочка в розовой короткойшубе сунула Зубову фотоаппарат «мыльницу» и тут же отбежала к группе.

— Нет, девушка, погодите, попросите кого-нибудь еще, —растерянно крикнул ей вслед Иван Анатольевич.

— Ладно тебе, щелкни, — сказал Агапкин, — щелкни, и сразупойдем.

Зубов сделал несколько снимков, вернул девочке аппарат.

Очередь к мавзолею стояла совсем маленькая. Группа азиатов,судя по убожеству одинаковых пальто и ушанок, из Северной Кореи. Еще какие-томолодые люди богемного вида, то ли голландцы, то ли шведы. Чтобы войти безочереди, не понадобилось показывать ветеранское удостоверение ФедораФедоровича. И так пропустили.

Комкая в руках яркую вязаную шапку, старик остановился устеклянного саркофага, губы его едва заметно шевелились, глаза сухо блестели.Зубов сначала отошел на пару шагов, отвернулся, чтобы не смотреть на труп подстеклом. Но ему показалось, что старика слегка качнуло, он решил встать рядоми, подойдя, услышал хриплое бормотание.

— Ничего, ничего, Владимир Ильич, потерпите, всякомуискуплению приходит конец, Господь милостив, потерпите, дождетесь и вы своейамнистии.

По дороге назад, к машине, Федор Федорович молчал, шел струдом, шаркал, тяжело опирался на руку Зубова. Когда выехали на Тверскую,вполне бодро произнес:

— Ему, бедолаге, если что и светит, только амнистия, и то нескоро. Реабилитировать его невозможно никак. Никогда. Но злодеем он не был.

— Как же не был? — изумился Зубов. — Он хладнокровно отдавалприказы о репрессивных мерах по отношению к целым слоям, прослойкам, классам,легко обрекал на гибель десятки тысяч. Буржуи, попы, кулаки, эсеры, меньшевики.

— Вот именно, — кивнул старик, — слои, классы. Он мыслилабстракциями, символами. Меньшевиков он обещал перевешать, всех до единого.Однако это были только слова, фигура речи. Меньшевистских лидеров Ленин зналлично. Конкретного, живого, знакомого человека, с которым когда-то пил чай,играл в шахматы, катался на велосипеде, ругался на партийных съездах, ВладимирИльич убить не мог. Орал, топал ногами, величал говном, сволочью, ссылал,выгонял за границу. Но не убивал. Знай он лично царя, то есть человека НиколаяРоманова, его жену и детей, неизвестно, как бы все повернулось. Романовы длянего — символ, абстракция. Потому так легко отдал приказ. Из-за скудостивоображения он не видел за символами живых людей, детей, женщин.

— Вы оправдываете его? — спросил Зубов.

— Ни в коем случае. Я же сказал, реабилитировать его нельзя.

— Кто же он, если не злодей?

— Авантюрист, игрок. Ставки в той игре оказались слишком ужвысоки. К тому же он только мнил себя игроком. На самом деле был фигурой надоске. Играли другие.

— Кто?

— Знаешь, я впервые попытался найти подходящее определениедля этих «других» еще в двадцать втором году. До сих пор не нашел, — старикусмехнулся. — Ты предпочитаешь называть их сектой, тебе так удобней, вот иназывай.

— Хорошо, — кивнул Зубов, — суть не в определениях.Допустим, Лениным и его сподвижниками манипулировали некие силы. Секта, орден.Не важно. Вы считаете это оправданием?

— Ничего я не считаю. То, что он натворил, непоправимо.Глубину катастрофы до сих пор никто не понимает. Но я был привязан к нему. Явидел, как страшно он мучился, физически, душевно. Оправдать и простить егонельзя. А пожалеть можно.

— Сталин тоже умирал мучительно. И его вы жалеете?

— Ты ерунду говоришь, Иван, — старик сердито мотнул головой,— пожалеть можно человека, животное, даже растение. Но не исчадье ада.

Машина встала в пробке. Старик молчал, сопел, губы егошевелились, он бормотал что-то, но Зубов не мог разобрать ни слова. Наконецуслышал вполне отчетливую фразу:

— В психиатрии это называется моральным кретинизмом.

— Вы о Сталине? — осторожно уточнил Иван Анатольевич.

— О нем, об усатом. Он был моральным кретином. Но, какправило, люди, лишенные нравственного чувства, одержимые манией господства и неспособные к состраданию, даже при высоком уровне интеллекта не могут долгоскрывать свои маниакальные наклонности. Патология проявляется уже в юности.Человек становится уголовным преступником, кровавым убийцей. Путь егопредрешен. Скамья подсудимых, тюрьма, каторга, эшафот, психиатрическаялечебница или смерть от рук своих товарищей. Найти морального кретина, которомухватит выдержки сделать успешную политическую карьеру, самостоятельно поднятьсяиз бедных слоев общества к вершинам государственной власти так, чтобы никто незаподозрил в нем буйного психопата, — задача трудная, почти невыполнимая.

Пробка двинулась, джип покатил довольно резво. Ехатьосталось несколько минут. Путешествие утомило старика, он несколько раз зевнул,потер глаза, однако продолжал говорить, все с тем же апломбом и эмоциональнымнакалом:

— Гений конспирации Коба прятал свой инфернальный недуг поднепробиваемым панцирем грубейшего материализма. Нет ни Бога, ни дьявола,человек произошел от обезьяны путем эволюции. Побеждает сильнейший. Богатыеугнетают бедных. Бедные должны уничтожить богатых. Все просто и ясно.Прагматик, партийный функционер, хам, недоучка. Сквозь надежный панцирь не могпроникнуть наружу даже слабый отблеск адских амбиций, из коих состояло то, вочто превратилась его изначальная душа.

Джип въехал во двор. Зубов помог старику спуститься свысокой ступеньки и услышал:

— Кобу никто не мог разгадать потому, что он казался слишкомобыденным, банальным, нормальным. Психопатия Гитлера была очевидна многим, ноименно поэтому его не воспринимали всерьез. Немцы не могли представить, что вих цивилизованной стране власть достанется буйному психопату, не имеющемувысшего образования.

Когда вошли в лифт, Агапкин легонько ткнул пальцем Зубову вгрудь и наставительно произнес:

— Вот так, Ваня! Трагедия немцев объясняется верой взаконность и силу своего государства. Трагедия русских — неверием в законностьи силу своего государства.

В прихожей старик тяжело опустился на скамеечку, отдышался,опять зевнул и принялся расшнуровывать ботинки. Зубов хотел помочь ему, ноуслышал: